Одиссея батьки Махно - Сергей Мосияш

Чубенко исчез и вскоре воротился с бумажкой.

— Вот. Я и печать стукнул.

Махно взял бумажку, подмахнул её, проткнув пером окончание подписи. Подал женщине:

— Возьми, и пусть только кто попробует не исполнить.

— Данке, данке, — залепетала, заливаясь слезами, женщина, пятясь к двери.

Едва за ней захлопнулась дверь, Нестор приказал Чубенке:

— Живо ко мне Щуся! Он на совещании.

Едва Щусь появился в кабинете, Махно, сверкнув глазами, спросил осевшим от сдерживаемого гнева голосом:

— Ты что натворил в немецкой колонии?

— Взял контрибуцию 50 тысяч и сдал Ольховику всё до копейки.

— А за что расстреливал?

— Они ж стали доказывать, что у них не наберётся столько, мол, поедем к соседям, займём. Для устрашения ликвидировал самых упорных.

— Сколько?

— Чего сколько?

— Сколько ликвидировал, гад?

— Восьмерых.

Нестор вскочил взбешённый, заорал, брызгая слюной:

— Я тебя самого, сволочь, ликвидирую.

— Но, батя...

— Молчать! Оружие на стол. Живо! Ну!

Щусь снял саблю, положил на стол, вынул из кобуры пистолет и положил возле сабли.

— Чубенко, — крикнул Махно и, когда тот явился на пороге, приказал: — Быстро вызови из караулки бойца. Щусь арестован, пойдёт под суд.

Чубенко исчез.

— За что, батя? — спросил Щусь.

— За самоуправство. Большевики под нас яму роют, а ты им помогаешь, мерзавец.

— Да ты что, батя? Я с первых дней с тобой рука об руку. Да у меня этого и в мыслях не было.

— Замолчи. Перед судом будешь оправдываться. Ты расстрелял восьмерых ни в чём неповинных людей. Да за одно это... Ну ладно, война, чего не бывает. Так ты ж, мерзавец, не разрешил женщинам взять трупы для похорон. Ты анархист, а поступил как деникинец, негодяй. Молчи! — рявкнул грозно Нестор. — Пока я сам тебя не шлёпнул.

Глаза у батьки горели такой лютостью, что Щусь не на шутку испугался: «А ведь запросто убьёт. Лучше помолчу».

Вошёл повстанец с винтовкой.

— Щусь арестован, — сказал Махно. — Веди его под замок. Вздумает бежать, стреляй.

Ошарашенный такой новостью повстанец помолчал, не умея быстро вникнуть в содержание невероятного приказа, но Махно подхлестнул:

— Ты оглох?

— Никак нет.

— Исполняй.

Когда Чубенко заглянул к Махно, тот быстро ходил из угла в угол. Алексей прислушался — сплошной мат из уст обожаемого батьки. Заметив в дверях Чубенку, Нестор крикнул:

— Верни его. Живо.

— Есть! — не скрывая радости, сказал Чубенко и кинулся догонять арестованного. Нагнал их уже у караулки.

— Давай назад к батьке.

— Ещё чего, — упёрся вдруг Щусь, решивший, что Нестор зовёт для немедленной расправы. — Раз арестован, садите под замок.

— А ты чего рот раззявил, — напустился Чубенко на караульного. — Тебе приказ батьки до фени? Веди его в штаб.

Когда они вошли в кабинет, Махно сидел за столом. Кивнул караульному: выйди. Махно прищурясь смотрел на Щуся и заговорил пониженным едва не до шёпота голосом:

— Возьми свои цацки, мерзавец. И вон, на фронт, чтоб мои глаза тебя не видели. И запомни, если подобное повторится, пристрелю как собаку. Сам.

Махно вернулся на совещание, когда там докладывал Черняк. Рядом со своим креслом Нестор увидел комиссара Петрова.

— ...Я не знаю, что делать, товарищи, — жаловался Черняк. — Рядом с моей контрразведкой большевики посадили свою Чеку. Она только мешает нам. Арестовывает наших хлопцев. Что ж это такое?

— Как у тебя идут дела с формированием бригады? — спросил Махно.

— Из гуляйпольцев уже сформировали кавалерийский полк в 650 сабель и стрелковый батальон в 800 штыков.

— А как у Ищенко и Паталахи?

— Они формируют в своих сёлах. Но сейчас добровольцев мало, начинается посевная.

— Да, да, хлеб всем нужен. Кое-кто забывает об этом, думает он сам на берёзах растёт.

Это был камушек в большевистский огород, но комиссар Петров смолчал. Махно завёлся:

— Это чёрт знает, что творится, товарищ Петров. Вы же обещали у нас распустить ваши Чеки, продотряды. Не трогайте вы крестьян. Предоставьте нам свободу анархо-коммунистического строительства. Делайте ваши эксперименты за пределами наших районов, не вмешивайтесь в наши семейные дела!

-— Товарищ Махно, загляните в наш договор, — заговорил Петров. — Мы с вами в военном союзе. Занятые территории принадлежат и вам и нам. Мы не виноваты, что рабочие не хотят жить без власти и по своему почину создают свою Чеку, чтоб защитить себя от ваших партизан.

— Я не так, как вы, понимаю союз. Вместе мы бьём Деникина, но цели наши разные. Ваши комиссары допущены в полки для координации совместных действий, а не для шпионажа и пропаганды. От имени Союза анархистов Гуляйполя и Военно-Революционного Совета я вас предупреждаю: не мешайте нам, уберите своих насильников-чекистов, прекратите агитацию и всё будет хорошо. Не уберёте, не прекратите —• разгоним силой, — твёрдо заключил Махно. — И только.

— Это ваше мнение? — холодно спросил Петров.

— Не только моё, а вот всех их, — кивнул Махно на командиров. — И всего Екатеринославского крестьянства.

Командиры зашумели одобрительно:

— Верно... Правильно... Сколько можно?

Махно вернулся в свой кабинет в сопровождении Белаша и Озерова. Батька был хмур и зол. Туда же было вошли Каретников с Черняком. Нестор, словно впервые увидев их, закричал:

— А вы что здесь делаете? На кого город бросили?

— Ты ж сам вызывал, — рассердился Каретников.

— Марш сейчас же в Бердянск.

— Сейчас едем, — огрызнулся Каретников. — Какого дьявола орёшь, как унтер?

На крыльце столкнулись с Чубенко.

— Алексей, чего это на батьке чёрт верхом поехал?

— Ой, братцы, не говорите. Щусь его рассердил. Ездил в немецкую колонию за контрибуцией и человек восемь расстрелял.

— От Федоски это можно было ожидать, — сказал Черняк. — Вообразил себя правой рукой батьки.

— Нестор его едва не шлёпнул. Оружие отобрал, отдал под арест, а потом вернул и выгнал.

— Куда?

— На фронт, куда ещё.

— Оно и верно. Федоскино дело на передовой быть, а не по штабам ошиваться. Из-за него, гада, и нам влетело.

Мариуполь оказался крепким орешком. Сюда сбежались деникинцы из Волновахи и других станций и полустанков. Отступать им было некуда, за спиной плескалось море. Правда, на рейде стояла французская эскадра, и деникинцам удалось уговорить адмирала поддержать осаждённых огнём. Французы согласились, но не из солидарности с белыми, а из своих интересов: в порту высилась гора прекрасного донецкого угля в 3,5 миллиона пудов.