Балканы. Окраины империй - Андрей Шарый

В череде знаменательных дат сербской истории, связанных с походом на север, сакральное значение придается событиям 1690 года. В ходе так называемой Великой Венской войны, эпизодом которой стала неудачная осада неприятелем столицы Австрийской империи, габсбургская армия при поддержке сербского ополчения продвинулась далеко в глубь Балканского полуострова, однако завоеванные земли не удержала и вынуждена была отступить. Император Леопольд I призвал недовольных османским владычеством переселяться под габсбургскую руку. Но о формате толком не договорились: радикальный предводитель православных христиан, сербско-румынский политик Джордже (Юрий) Бранкович, поначалу получивший от императора графский титул, был австрийскими властями пленен, хотя и не заточен в тюрьму или крепость. Бранкович мечтал об обновлении сербской государственности в облике обширного Иллирийского королевства, но отпущенные ему до конца жизненного срока 22 года просидел не на троне, а под домашним арестом, составляя объемную «Славяно-сербскую хронику».

За Дунай православных христиан вывел «сербский Моисей», патриарх Арсений III Черноевич. Под его руководством Рашку, Косово, области центральной Сербии в страхе перед османскими репрессиями и в надежде на счастливое завтра покинули во второй половине 1690 года не то 30 тысяч человек, не то 37 тысяч семей, кто как считает. Политико-административную автономию, на которую рассчитывали сербы, они за Дунаем не получили. Драматические события того времени закреплены в народной памяти разными вариантами исторической картины живописца Паи Йовановича «Переселение сербов», прекрасно знакомой сербским школьникам разных поколений и, подозреваю, многим из них надоевшей. В 1895 году Йованович, реалист венской выучки, получил выгодный заказ от патриарха Георгия I, который готовился к участию «габсбургских сербов» в будапештской выставке Тысячелетия, на которой дети населявших мадьярскую часть Австро-Венгрии народов представляли свои достижения. К договоренному сроку Йованович создал монументальное, самое большое в истории сербской живописи полотно (380 на 580 сантиметров): со строгим патриархом Арсением верхом на гнедом скакуне, под гордым знаменем, с усатым всадником в шлеме и пурпурном плаще, пожилым пехотинцем с перевязанной рукой, сурово вглядывающимся в будущее, юной матерью, держащей в объятиях младенца, и сербским народом до горизонта. Картина выдержана в библейском духе и исполнена многих смыслов, но критики пожимали плечами: какой же это Моисей, если он ведет свой народ не на Землю обетованную, а прочь, в изгнание?

Патриарх Георгий остался недоволен композицией. Он потребовал переделать ту часть полотна, на которой изображались обоз беженцев, и стадо овец заменить отрядом гайдуков. Патриарху претила картина бегства сербского народа, нужно было показать, что Арсений и его паства просто распространяют в северном направлении православную веру. Георгий попросил художника вложить в руку спутника Арсения, священника Исайи Джаковича, письмо от императора Леопольда, приглашавшее сербов к переселению. Йованович подчинился, но от собственного видения темы, надо отдать ему должное, не отказался и вскоре нарисовал еще одну картину, поменьше, 120 на 196 сантиметров, на которой овцы остались овцами. Из-за этих разногласий и затяжек во времени в Будапешт поехала совсем другая, идеологически нейтральная работа Йовановича — триптих со сбором урожая, счастливыми крестьянами и рынком родного для художника банатского городка Вршац. В годы Второй мировой войны по заказам белградских меценатов Йованович выполнил еще две, менее известные версии своего знаменитого полотна.

Картина «Переселение сербов» — та, что в большом формате, — выставлена теперь в здании Патриархии в Белграде. Осматривать другое полотно, более дорогое сердцу художника, я отправился в Национальный музей города Панчево, где смог насладиться талантом Йовановича, заодно выслушав обширный комментарий словоохотливого куратора. Кроме меня, посетителей в музее в тот день не было. Немноголюдным оказался и центр Панчева — наверное, потому, подумал я, что жители заняты на производстве. Бо́льшую часть своей тысячелетней истории этот тихий городок у впадения Тимиша (Тамиша) в Дунай развивался как погранично-торгово-военно-речное поселение, наполовину немецкое, немного венгерское, немного сербское, чуть-чуть румынское. После Второй мировой войны немцев (тех, которые не уехали сами) отсюда выгнали, их хозяйства экспроприировали или разорили, зато понастроили индустриальных объектов вроде нефтеперерабатывающего завода, фабрики стекла и предприятия легкого авиастроения. Все это наверняка усилило экономику города, но не сделало его красивее и комфортнее.

Некоторый шарм Панчеву придает прибрежный, у тихих вод Тимиша, парк, протянувшийся от старого вокзала до законсервированного и постепенно, как куколка в бабочку, превращающегося в ресторанно-художественный хаб пивного завода Вайферта, в свое время самого большого на пространстве от Константинополя до Триеста. Заводом владел промышленник Джордже (Георг) Вайферт, удачливый финансист и крупный меценат, первый руководитель Национального банка Югославии. Этот почтенный господин являет собой образцовый пример немецкой интеграции в старосербское общество, в том числе и поэтому его портрет украшает ныне банкноту в тысячу динаров. Вайферт скончался в 1937 году, и трагические события Второй мировой войны уже не смогли сказаться на его судьбе и репутации, коммунисты такого буржуя наверняка не пощадили бы.

Панчево, всего в четверти часа езды к востоку от Белграда, ловко прикрепляет область Банат — исторически и венгерскую, и немецкую, и румынскую, но и сербскую, конечно, тоже — к «основной», балканской части Сербии. Пройдет еще сколько-то лет, и Панчево наверняка сольется со столицей страны, превратится сначала в окраину, а потом и просто в большой район главного сербского мегаполиса. Такая судьба уже постигла еще одну «скрепку Воеводины», Земун. Самостоятельный венгерский город на другом, правом, берегу Дуная, по другую, западную, от Белграда сторону, Земун сначала, в 1918 году, втянуло в себя южнославянское королевство, а в 1934-м — югославская столица, фактически стерев с географической карты. А ведь некогда Земун даже пытался соперничать с Белградом, и на эту тему в начале XIX века в пафосных стихах о конфликте христианской и исламской цивилизаций импровизировал молодой Виктор Гюго.

Джордже Вайферт. Фото Милана Йовановича. 1930-е годы

Ривалитет возник еще в глухом Средневековье, когда венгерский король Иштван III из династии Арпадов, очередной покоритель Белграда, использовал камни из его старой крепости для строительства новой цитадели, в Земуне, точнее, для укрепления руин древнеримского поселения Таурунум. Потом Земун взяли штурмом византийцы, оттеснили Иштвана, и император Мануил I Комнин поступил ровно наоборот — вернул камни туда, откуда они были взяты. В историческом смысле Земун считался южным пределом венгерского мира, и в 1896 году здесь не случайно построили один из памятников Миллениума, все к тому же тысячелетнему юбилею заселения венгров на паннонские равнины. Как раз об этом я думал, шлепая под зимним дождем по лужам вокруг нарядной башни Гардош: когда-то ее верхушку украшал не громоотвод; там сидела, изо всех сил размахнув бронзовые крылья, мифическая птица Турул, вестник богов. В четырех (по другой версии, в семи) самых дальних краях своего подчиненного Габсбургам королевства венгры выстроили такие башни, но XX век пережила только одна, и вот теперь она возвышается посередине Сербии символом былого мадьярского величия. Или символом бренности национальной гордыни.