Парижское эхо - Себастьян Фолкс

К тому моменту я унесся мыслями к моей покойной бабушке, поэтому историю Виктора Гюго я слушал вполуха.

Я думал, можно ли было как-то узнать имена тех, кто стал жертвой папонской резни и была ли она среди них. А может, это все-таки был мой французский дедушка? Может, он так загорел под алжирским солнцем, что какой-то сумасшедший полицейский принял его за араба?

– Несколько недель спустя, – продолжал Виктор Гюго, – тела мертвых алжирцев и марокканцев все еще вымывало на берег реки, словно груз с затонувшего корабля.

Интересно, составлял ли кто-то официальный список погибших? И какое имя мне пришлось бы искать? Очень хороший, кстати, вопрос: как звали моих французских бабушку и дедушку? Я знал родителей своего отца, но родителей мамы – французского дедушку и бабулю-алжирку – никогда не встречал. Дома про них никогда не говорили, а значит, не требовалось никаких имен, чтобы отличить их от Зафаров.

– Долгие годы, – рассказывал Виктор Гюго, – мы были очарованы идеей Востока – так мы это называли, хотя Северная Африка расположена лишь немногим восточнее Франции. К концу девятнадцатого века французы полюбили туарегов и берберов и все, что у них было: килимы, арки, кузнечное дело. На Марсовом Поле устраивали огромные выставки, целиком посвященные Востоку. Наши поэты курили гашиш, а художники изображали на своих картинах одалисок. Такова была мода того времени, такова была игра, в которую мы играли, и народы Магриба были в ней всего лишь пешками. А потом нам все наскучило, и началась массовая резня, за которую ваш народ так никогда нас и не простил.

Несколько минут спустя Виктор сказал, что ему пора идти. Он сослался на какое-то рандеву – видимо, с женой, а может, с любовницей. Мне он так ничего и не объяснил, но по лицу его было видно, что ждал он этой встречи с нетерпением.

– Надеюсь, мы еще встретимся, месье Зафар, – сказал он, протягивая мне руку. – Мне очень нравятся наши променады.

– Я тоже на это надеюсь, месье Гюго.

Старичок засеменил прочь к бульвару Сен-Мишель, а я решил спуститься к реке. Свесив ноги с набережной, я вгляделся в воду. Мне бы очень хотелось быть таким же, как Ханна Колер – девушка, которая знает все о своей семье и о тех странах, откуда они когда-то поплыли в Америку. Она понимает себя, и своих предков, и свой долг по отношению к ним. Меня вдруг осенило: своей упорной работой она воздает дань уважения предыдущим поколениям, которые, в свою очередь, помогли ей найти место в жизни.

Но таким людям, как я – и Хасим, и в особенности Джамаль, – повезло куда меньше. Я уже никогда не встречу свою бабушку и ее французского мужа, хотя ничуть не сомневаюсь: они бы мне очень понравились. Он – искатель приключений в алжирском изгнании, авантюрист, который женился на местной девчонке. Да и она тоже не промах: нужно быть очень смелой, чтобы вот так все бросить и отправиться в Париж – в это чудесное, но такое непростое для жизни место.

Пока я разглядывал спокойные воды Сены, одна мысль не давала мне покоя. Дело было не в том, что я внезапно пережил ощущение некой призрачной потери. Нет, меня волновало другое. Я боялся, что мне суждено до конца дней прожить с чувством невосполнимой пустоты в душе, так и не узнав секретов прошлого.

Я была рада снова увидеть Жасмин и провести с ней немного времени после дня рождения Тарика. После признаний, сделанных Джулиану «за чаем», ее компания пришлась мне особенно кстати.

Начала я с рассказа о своем первом визите в его квартиру. Александр жил на рю де ля Гут д’Ор, рядом с большим универмагом, в витринах которого стояли манекены в свадебных платьях. Покупателям там выдавали полосатые пакеты с надписью «TATI» – так назывался универмаг, – которые в то время мелькали по всему городу. «Все равно что оказаться в Кампале», – думала я (по крайней мере так мне тогда казалось, поскольку в настоящей Кампале я побывала немного позже). Я поднялась из метро, прошла по бульвару мимо стайки лоточников, продававших поддельные дизайнерские чемоданы, и свернула в узкий переулок с мясными лавками. Повсюду рядами висели свиные ноги с надрезанной голенью; в одном месте над сырыми куриными тушками я заметила овечью голову на длинном вертеле. Запах мяса стоял невыносимый, и облегчение я почувствовала, лишь дойдя наконец до одинокого фруктового ларька, где связки бананов лежали строго по цветам: сначала ярко-зеленые, потом желтые и, наконец, черные. За продуктовыми лавками оказался еще один небольшой магазинчик, в котором продавали джеллабы, а дальше – киоск, где можно было перевести деньги за границу. Почти на каждом незнакомом лице я видела тоску по Африке.

Затем я повернула, вышла через уличные ворота к жилому дому и вновь очутилась в совершенно другом мире. Пройдя внутренний дворик насквозь, я поднялась по каменной лестнице на первый этаж и постучала. Наконец я покинула Африку и вернулась обратно во Францию, к своему русскому. Начиная с этого момента, по мере того, как я рассказывала Джулиану свою историю, я понемногу редактировала собственные воспоминания о случившемся.

Правда была в том, что с самых первых дней я заметила в нем какую-то пугающую искренность. Но тогда я полагала, что откровенность Александра – лишь признак страсти, которую он испытывал ко мне, а его прямота – следствие богатого жизненного опыта. Когда мы говорили по-французски (а делали мы это практически всегда, потому что мой французский был лучше его английского), я ощущала странную свободу: я могла открыто говорить даже о таких вещах, которые наверняка смутили бы меня, говори я на родном языке. Я поведала ему обо всем: о чем мечтала, чего хотела, и даже о том, как прикасаться ко мне. Я была молодой и хрупкой, а он был состоявшимся мужчиной сорока пяти лет и на моем фоне смотрелся очень внушительно. Когда мы занимались сексом, я ощущала невероятную близость, и эта близость усиливалась с каждой встречей; но было в ней и что-то другое, особенное – радость от того, что тебе удалось примирить непримиримое, удалось каким-то образом обмануть смерть.

Вспоминая мальчиков из колледжа, я понимала, что с ними только притворялась. С Александром все было иначе, в нем я нашла то, о чем так любили писать поэты. Абсолютное единство тел, единство душ. С ним я могла не сдерживаться и чем больше отдавала, тем сильнее верила в то, что нашла. Я верила, что через него мне наконец открылся истинный смысл моего существования: быть его любовницей. Не то чтобы раньше я верила в какое-то иное предназначение, нет. До встречи с Александром я вообще не подозревала, что у меня есть предназначение.

Рассказывая обо всем Джулиану, я попыталась не делать слишком сильного акцента на сексе, а сосредоточиться на наших возвышенных беседах о… Проблема была в том, что я совершенно не помнила, о чем мы с ним беседовали. Я натягивала футболку и шла на кухню за чаем или вином, а когда возвращалась… мы наверняка обсуждали Толстого, и Пушкина, и причины поражения коммунизма; он наверняка что-то рассказывал мне о детстве, о бабушках и дедушках, которые сумели пережить революцию. Ну и прочее в том же духе. Да, он действительно однажды сказал, что мне надо написать книгу, но о какой книге он говорил? Может, о пьесе? Я смутно помнила, как он восхищался Парижем, когда мы гуляли по улицам или сидели в барах; он восхищался героями Просвещения и постоянной борьбой французского народа, которая, по его словам, была одновременно демократической и революционной. Однако больше всего мне запомнилось то, что Александр шептал мне на ухо, когда мы лежали в его постели на рю де ля Гут д’Ор, – но то была куда более личная и куда менее возвышенная история.