Проснись в Никогда - Мариша Пессл

Она закусила губу и покачала головой.

— Я даже угрохала миллион часов на разговоры с тем чокнутым профессором из Брауновского университета, с кошмарными зарослями на лице и вонью изо рта, чтобы освоить искусство убеждения и внушить всем остальным мысль о том, что это ты должна остаться в живых, потому что ты сможешь рассказать нашу историю.

Мои мысли бестолково копошились вокруг ее слов, точно краб. Я пыталась проникнуть в их суть.

Что она несет? Я проголосовала за Марту. Это Марта должна остаться в живых.

— Я не могла признаться тебе в том, что делаю: ты попыталась бы остановить меня, спутала бы мне все карты. Чтобы проголосовать, нам надо было раскрыть тайну гибели Джима, но ты должна была остаться вне подозрений. Остаться Сестрой Би. — Она покачала головой. — Я рассказываю тебе это только для того, чтобы ты знала. Чтобы ты все поняла. У каждого из нас в столе лежат непроизнесенные слова. Ты не можешь просто так отказаться от них, Би. Они принадлежат тебе. Как отпечатки пальцев. Как твои дети. Они — свет, который озаряет тебе путь. Без них ты заблудишься.

Она протянула руку и осторожно заправила мне за ухо выбившиеся волосы.

— Впредь никогда — слышишь, никогда! — не отказывайся от своих слов.

Марта. Как же я ошибалась!

— Ладно. — Она сняла очки, закрыла дужки и, слабо улыбнувшись, аккуратно положила их рядом с собой на скамейку. — Глава семьдесят вторая. Это только начало.

С этими словами она поднялась, пробормотала что-то вроде «путеводная нить», нырнула в воду и устремилась в бирюзовые глубины.

Я сидела потрясенная, не в силах пошевелиться.

Как же страшно я ошибалась!

Я вскочила на ноги и прикрыла глаза ладонью.

— Марта!

Ее нигде не было видно.

Уитли с Киплингом, плескавшиеся в нескольких ярдах от лодки, встревоженно обернулись.

— Она только что была здесь. Марта. Я… я должна ей сказать. Должна донести до нее… — Я бросилась отвязывать лодку, схватила весла и, плача, принялась лавировать между деревьями. — Марта!

Я прыгнула за борт и устремилась в темноту, в ледяное ничто.

Когда Уитли с Киплингом втащили меня обратно в лодку, я безудержно рыдала:

— Она только что была здесь. А теперь слишком поздно! Слишком поздно. Неужели вы не понимаете? Марта. Она никогда не вернется! Я должна ей сказать. Ее больше нет, и теперь я не смогу ей сказать, что…

— Т-ш-ш, — оборвала меня Уитли, обняла меня, принялась вытирать слезы с моих щек. — Все закончилось, Би. Оглянись вокруг. Уже почти все.

«Оглянись вокруг. Уже почти все».

Как жаль, что никто не сказал мне этого раньше. Этих слов о жизни. Как жаль, что я этого не понимала.

Больше мы не разговаривали. Ни к чему. Мы просто закутались в плед и стали смотреть на воду.

Кэннон уже переместился в другое место.

Солнце садилось за горизонт. Теперь оно стало ярко-оранжевым, как на детских рисунках, его лучи нежно гладили нас по лицу, тепло их проникало внутрь, заполняя каждую темную дыру и озаряя каждый уголок. Однажды я уже испытывала нечто похожее: Дарроу, ничем не примечательный вторник, посиделки в компании друзей — и вдруг один из них выразил вслух то, что я чувствовала, и все вокруг обрело невероятную четкость, как это иногда случается. Время на миг застыло, и из обрывков нашего смеха, похожих на летящие на ветру волосы, из соприкосновения наших плеч выкристаллизовалось ощущение чего-то непреходящего.

Со мной что-то происходило. Не знаю, была ли то смерть или другое состояние в непостижимом круговороте жизни. Меня неодолимо потянуло на дно лодки, где я стала бездумно глядеть на бескрайнее желтое небо. Во время последнего пробуждения у Киплинга и Уитли было больше времени, чем у меня. Но когда-то должен был настать и их черед. Я видела, как они склоняются надо мной, шепча слова, которых я не могла слышать, полные сомнений, но не страха; чувствовала тепло их рук, сжимающих мою ладонь в ожидании того, что должно было случиться.

Я никогда не отпущу их. Никогда.

Потом их лица растворились в наступающих сумерках, и я ускользнула прочь.

Я плыла в молочно-белом пространстве.

В горле ощущалось что-то твердое. До меня донеслись чьи-то шаги.

— Доброе утро, — послышался мужской голос. — Ну как наши дела? Что-то лязгнуло. Я ощутила рядом человеческое присутствие.

— Я знаю, что это нелегко. Как я уже говорил вчера, мы будем делать все постепенно. Жизненные показатели очень хорошие. Надеюсь, сегодня мы прекратим искусственную вентиляцию легких. Нужно проверить, способна ли она выполнять команды.

Последовала возня; кто-то вполголоса переговаривался. Чья-то рука коснулась моего локтя.

— Беатрис? Вы можете открыть глаза?

Я моргнула. Перед глазами плыли цветные пятна, и ничего больше.

— О господи…

— Беатрис?

— Смотрите! Она подает признаки жизни!

— Бамблби?

— Вы можете показать мне два пальца?

Вокруг все расплывалось. Я колыхалась в какой-то болотной жиже. Я попыталась поднять руку. В горле полыхал пожар.

— Так, теперь другую руку. Отлично. А теперь пошевелите пальцами ног. Надо мной кто-то склонился. Внезапно в глаза ударил свет. Внутри головы,

казалось, заметался раскаленный фиолетовый шарик.

Я снова моргнула.

И вдруг различила висящий на стене телевизор, по которому шло утреннее ток-шоу, без звука. В глаза мне бросилась дата в нижней части экрана: 7:21. 10 сентября.

Я была жива.

Вновь погружаясь в теплую колышущуюся тьму, я вспомнила последний разговор с Мартой. У меня было такое чувство, словно она покинула меня несколько секунд назад. Ее признание вывернуло меня наизнанку. Этот секрет я хранила так глубоко в сердце, что он и в самом деле был погребен там, вдали от глаз, точно самолет, пропавший с радаров и не оставивший следов, — некоторые даже подвергали сомнению сам факт существования его пассажиров.

Уитли даже не подозревала, насколько она была права.

«Если задуматься, мы все убили Джима».

Мне никто не задал ни одного вопроса — ни друзья, ни полицейские, ни родители. Никто. Ведь я была хорошей девочкой. Сестрой Би.

«Я иду на карьер. Приходи».

Сидя в общежитии, у себя в комнате, я снова и снова прослушивала сообщение Джима, глядя в окно на пустую лужайку. Мне было так одиноко. Я любила его. И в то же время ненавидела. Ненавидела за то, что из-за него я порой чувствовала себя живой и настоящей, а порой невидимой, будто он был фокусником, а я — кроликом в его шляпе. Я разрывалась между своими желаниями: увидеть его, простить его, выбросить его из головы раз и навсегда. Лучше бы он никогда не выделял меня из других. Перспектива жизни без Джима была слишком мучительной.