Берег тысячи зеркал - Кристина Ли

сувениры, привезенные с отдыха. Я выбрасываю это не потому что хочу избавиться. Мне это нужно. Я хочу это все забыть, иначе никогда не оправлюсь.

Закрыв багажник, поворачиваюсь в сторону окон нашей квартиры. Взгляд падает на площадку, где играют дети, и гуляют соседки с ребятишками. Эта картина больше не вызывает зависти, я чувствую только пустоту. Ощущаю ее так явно, что желаю немедленно заполнить ее. "У меня есть дочь, Вера…" Голос Сана проносится рядом, подобно дуновению ветра. "Ей десять…" Прищурившись, осматриваю площадку, обращая взгляд к стайке девочек. Они вместе смотрят что-то на смартфоне своей подруги, и звонко смеются. Им примерно десять, может немного больше. Не знаю, но, кажется, его Ханна может быть похожа на этих малышек. Его дочь… которая может остаться одна, так же, как осталась я. Но разница в том, что тогда она станет сиротой. Чем он думает, когда рискует так же, как Алексей?

Новые мысли поражают. Весь вечер, перебирая книги и вещи матери в ее кабинете, я размышляю над тем, почему у нас с Алексеем так и не появились дети. До катастрофы, мы прожили четыре года в браке, но я так и не забеременела. Даже к доктору обращалась с вопросом, но все оказалось в порядке. Тогда почему? Возможно, все действительно предрешено за нас, и небо, будь оно проклято, знало, что собирается попытаться его убить?

Сидя на полу в окружении книг мамы, ее рукописей, эта мысль четко поселяется в голове, не дает обрести покой. Но не она виной, а то, что я не сделала сразу, когда приехала. А должна была.

Потому отбросив все бумаги, переодеваюсь, и смотрю на часы. Надеюсь, Надежды Викторовны нет в больнице. В любом случае не в десятом часу вечера. Накинув на плечи легкую спортивную ветровку, я сажусь в машину, а у выезда встречаю хмурого отца. Он стоит у ворот. Руки сложены на груди, он явно зол. Профессор Преображенский буравит отцовским строгим взглядом, и я понимаю почему.

Он боится, что столкнусь со свекровью.

Опускаю стекло и останавливаюсь рядом. Папа, вероятно, весь день провел на кафедре, потому что одет в костюм, и явно только вернулся домой.

— Куда ты собралась? — спрашивает, приподнимая бровь, а я, улыбаясь, лгу:

— К Лене.

— Вранье. Я же не слепой, Вера. Ты привезла из квартиры Леши скудный чемоданчик, перевернула кабинет матери, и уже неделю ведешь себя, как тень отца Гамлета. Загадочно тихо передвигаешься по дому, как призрак. Что происходит?

— Поговорим, когда я вернусь, — подмигнув папе, улыбаюсь и выезжаю со двора.

Он в недоумении. Я уверена в этом, ведь знаю отца. Прежде два года, все, что я делала — приезжала к нему и закрывалась в комнате, чтобы выспаться. Так я проводила свои "выходные" вне больницы. Я отказалась от услуг медсестры, ухаживала сперва за Лешей сама. Все делала своими руками, потому что верила — я и моя любовь поднимем его на ноги.

Не вышло…

Остановив машину, я разжимаю кулак, в котором зажат крестик. Мой у Сана. Если Женя его так и не нашел в моей квартире в Париже, значит, он мог остаться только в одном месте — в номере Кан Чжи Сана, в белых простынях, или на полу ванной. Возможно, в коридоре. Почему-то, я уверена, что он остался именно там. И эта уверенность пугает. А еще больше пугает мое спокойствие. Ощущение решимости и стремления все оставить позади. Но зачем? Почему я так страстно желаю образовать внутри абсолютный вакуум. Сделать там все пустым. Для чего?

Человек, который может заполнить эту пустоту больше не появится в моей жизни никогда. Тогда зачем?

С этой мыслью я вхожу в здание больницы, спокойно отвечаю на вопросы медперсонала, и так же нагло вру, что не смогла прийти раньше, потому что уезжаю. Меня пропускают, ведь помнят, как я буквально жила здесь — в этих стенах. Прохлада и тишина коридоров создают обманчивую иллюзию уюта. В таких местах его нет. В таких местах только боль и страдания. Такими они кажутся мне. Допускаю мысль, что для других, все может быть иначе.

У палаты нет никого, как и внутри я слышу только тишину и писк приборов. Он один. Медленно надавив на ручку, толкаю дверь, но внезапно останавливаюсь. Что я ему скажу? Как мне говорить с ним? Закрываю глаза, потому что снова болит, снова режет и печет от обиды. Рука сжимается в кулак, а дыхание вяжет горло. Воздух встает в нем, как камень, не позволяя сделать вдох. Какие оправдания я могу найти тому, что произошло?

Привет, Алексей. Понимаешь, тут такое дело. Твоя мать нас развела. В общем, я так понимаю, что ты был не против, потому с горя и от обиды, я переспала с другим. Ты должен меня понять. Мы ведь, вроде, и не женаты больше…

— Господи, — прислонившись лбом к двери, гулко делаю вдох.

Сердце колотится, как бешеное. Я боюсь войти, боюсь показаться ему на глаза, боюсь, что поймет все сразу. А он может? Даже этого я не знаю. Возможно, он и не узнает меня опять.

Собрав все силы, вхожу, и тут же натыкаюсь на взгляд обращенный к дверям. Тело прошивает яркий озноб, я дрожу, как в мороз, и не могу пошевелиться. Он смотрит осознанно? Это очевидно по тому, как Алексей осматривает мою фигуру с головы и до ног. Пристально ведет взглядом, а следом внезапно гулко выдыхает.

— Лешка, — шепчу сквозь слезы, но сделав шаг к нему, останавливаюсь.

Встаю и не двигаюсь, ведь он четко дает понять, чтобы я не подходила. Смотрит и медленно качает головой. Мир рушится на части опять. Он рассыпается на осколки, а я стою в них по косточку, ощущая, как боль прошивает все тело.

Он пришел в себя. И он не хочет меня видеть. Это конец. Его мать не соврала ни словом.

— Мне жаль, — холодно отвечаю, улавливая, как сухо звучит голос, но как явственно по щеке ползет проклятая слеза.

Наплевав на его просьбу не подходить, я приближаюсь, а он дышит все громче. Так резко и надрывно делает вдох и выдох, будто боится меня. Плавно наклоняюсь, и беру его руку в свою, приборы пищат, а сам Алексей не отводит взгляд от моего лица.

— Я принесла тебе кое-что. Вот, — раскрыв его ладонь, кладу в нее крестик. — Это должно остаться у тебя.

Когда его ладонь крепко сжимается вокруг моих пальцев и крестика, кажется, что пол уходит из-под ног. Крупная дрожь