Медвежатник фарта не упустит - Евгений Сухов

Он молнией метнулся обратно к берегу.

— Стой! — крикнул кто-то из автомобиля, и ночной воздух распорол револьверный выстрел.

Бывший надворный советник и московский пристав скакнул в сторону и едва не свалился с обрыва. В темноте не было видно, какой он глубины и что там на дне, оттого Херувимов, пробежав по самой кромке обрыва саженей пятнадцать, нашел кусты и залег в них.

Какое-то время были слышны голоса, затем заурчал мотор, и через несколько минут все стихло.

Он не решился выйти из кустистых зарослей час, два, а потом задремал. Проснувшись, откусил от хлебной краюхи добрый кусок, съел его и осторожно выглянул из кустов. Как оказалось, он находился на подъеме около колонии малолетних преступников. Внизу были покос и болото, дальше виднелась деревня Савиново, а сбоку от нее — дорога на Дербышки. По ней из города и в город шел народ и ехали крестьянские подводы. Военных не было видно.

Херувимов наложил на себя троекратное крестное знамение, спустился к болоту и, пользуясь вешками, перешел его. Пройдя гумна деревни, вышел на дорогу. Саженей через сто он заметил конного солдата. Было видно, что тот смотрит в сторону Херувимова.

Что делать?

Поворотить назад? Так конный его быстро нагонит. И беды не миновать.

Свернуть в сторону? Так это тоже может быть расценено солдатом как попытка уклониться от встречи с ним. И тогда опять не миновать беды.

И бывший надворный советник, приняв смиренный вид, решил идти прямо на солдата. «Если он спросит, куда я иду, скажу, на Высокую Гору, — решил для себя Херувимов. — А коли спросит зачем, отвечу, что, мол, учительствую там…»

Солдат был смуглый, глазастый, в сербской шапочке. Когда Херувимов поравнялся с ним, он спросил:

— Куда идешь?

— В село Высокая Гора, — ответил Херувимов и улыбнулся.

— Пропуск есть? — не спуская с него взгляда, снова спросил серб.

— Нет. Мне никто не сказал, что нужен пропуск.

— Ты большевик? — спросил глазастый.

— Нет, что вы, — быстро ответил Херувимов.

— Оружие есть?

— Нет, — ответил Херувимов и похолодел: «кольт»! Он лежал у него в кармане, и задумай солдат проверить его, ему уже не сдобровать.

Серб объехал его кругом, придирчиво оглядывая, но, верно, поленился спешиться.

— Ладно, — произнес наконец глазастый, — ступай обратно, в Савиново. Там оформишь пропуск, тогда пойдешь дальше.

Назад? К белым? Это не входило в планы старшего следователя Губчека товарища Херувимова. Он отошел в сторонку, к опушке леса, будто намереваясь справить нужду, и даже стал расстегивать брюки. Когда же конный солдат отвлекся на что-то, юркнул в лес.

Он пробежал саженей двести. Убедившись, что его никто не преследует, дошел до овражка, заросшего кустами, доел хлеб, кусок сахару и лег, дожидаясь ночи.

В темноте добрался до линии фронта. Весь следующий день опять пролежал в кустах, а как стемнело, перешел вброд незнакомую ему речку и попал в расположение красных.

Елизавета каждый день около двенадцати часов дня приходила в Панаевский сад, брала стакан горячего шоколада и садилась за свободный столик на террасе кондитерской. Внешне Лиза казалась спокойной, однако веселие, царящее в саду, музыка, визги молоденьких барышень и хохот их кавалеров, несомненно, раздражали ее.

С ней не единожды пытались свести знакомство офицеры Народной армии, местные ловеласы и светские львы, которые с приходом чехословаков и учредиловцев «почистили перышки», навели лоск и вновь заполнили места развлечений горожан и лучшие светские гостиные. Однако, произнеся несколько дежурных фраз типа: «Почему такая красивая дама пребывает в одиночестве» или «Прошу прощения, но я не смог пройти мимо, видя, что такая прекрасная дама явно скучает» и «Не позволите ли вы отвлечь вас от ваших печальных мыслей», мужчины, пытавшиеся набиться Лизавете в кавалеры, ретировались и отходили от ее столика, уязвленные только лишь ее взглядами.

Ее выдавали глаза. Они настолько были больны ожиданием, что взгляд их на говорившего банальные фразы, а вернее, сквозь него, был словно ушат холодной воды.

Лиза допила шоколад, дождалась, когда часы на маковке кондитерской покажут четверть второго (Лизавета уже не первый день накидывала к сроку ожидания еще четверть часа), и пошла к выходу из сада. Когда она переходила Пушкинскую, ей показалось, что за ней наблюдают. Она проверилась, как тому учил ее Савелий, однако никакого «хвоста» за собой не обнаружила.

«Нервы», — решила она и дошла до Подлужной улицы, уже не обращая внимания на все же не покидавшее ее ощущение, что за ней следят.

А вот и домик Лизаветы-спасительницы.

Что ж, она сейчас войдет в него, чем-то займет себя до вечера, а потом ляжет спать, чтобы наутро, проснувшись, снова дождаться одиннадцати часов и пойти в кондитерскую. И опять она будет ждать его, а если Савелий не придет, то она явится в эту кондитерскую на следующий день, и на второй, и на третий, и на тридцать третий.

И настанет день, когда они увидятся. Она положит руки ему на плечи, посмотрит в глаза и скажет:

«Ну, вот ты и пришел. Поехали домой».

И так будет. Обязательно будет.

Лизавета уже взялась за калитку невысокого забора, чтобы открыть ее, но тут кто-то тронул ее за рукав.

* * *

Два дня Савелия никто не тревожил. А на третий после короткого допроса его капитаном-контрразведчиком все насельники камеры подверглись жесточайшему поносу. Жиденький гороховый суп сделал свое неприглядное дело: арестованные дристали едва ли не ежеминутно и недобро косились на Савелия, который так и не попробовал ни разу гороховой баланды. Диарея проистекала столь часто и бурно, что над парашей приседали два, а то и три арестанта враз, и их задницы, соприкасаясь друг с другом, белели над черным зевом параши.

К вечеру того же дня всех арестантов диарейной камеры, включая и Савелия Родионова, перевели в тюремную больничку. Боялись холеры, потому всех их поместили в отдельную палату, приставив к ним караул из двух солдат.

Социалист-революционер Ионенко раздобыл где-то сухарей и крепкого чаю, тем и пробавлялись.

Поочередно, а то и группами, насельники «холерной» палаты бегали в сортир, находящийся в конце больничного коридора. Окна его, замазанные белой масляной краской, имели деревянные внутренние решетки, которые при большом желании можно было оторвать от стены.

У Савелия Родионова желание было большое, если не сказать безграничное. Поэтому в первое посещение сортира он оторвал один из концов решетки, а во второе — ослабил ее остальные крепления к стене. Ночью, когда посещения больничного нужника были у поносящих сокамерников Родионова столь же часты, как и днем, а посему не вызывали у караульных солдат никаких подозрений, Савелий Николаевич в один из своих выходов «по нужде», оторвал решетку от окна, раскрыл его створки и вылез наружу.