Черепаховый суп - Руслан Галеев

– Чтоб эта сука нажралась на год вперед и спала до явления Христа народу. А потом...

– А потом я набью тебе морду, – сказал я.

– А потом ты набьешь мне морду, – устало согласился Сабж.

Я медленно поставил канистру на землю, снял с пояса фляги и передвинул к пряжке подсумок с дробью. Осторожно отстегнул пакет с тремя игрушками Моргана-младшего и положил его на скальный выступ – так, чтобы можно было легко дотянуться в случае крайней нужды.

Где-то высоко над нами, в большой серебристой летающей тарелке, Джимми Моррисон сказал Брайану Сетзеру: «Давай, парень, не тяни», – и тот, тряхнув коком, повесил вибрирующий сустейн, причем так, что медиатор разлетелся в черную муку.

Я чертовски устал за этот трип. Мне чертовски не нравилось то, что сейчас происходило. А кроме того, у меня было чертовски много вопросов к Эпицентру. Не важно, как он выглядел в тот момент: как скалящийся серый ублюдок или как тупой бронированный хофман. Главное, что с ним можно было общаться нормальным, членораздельным языком спущенного курка. Я хотел напомнить Эпицентру о Буги и о трех годах в Самерсене. О том, за что любил эту выжженную войной территорию и за что ненавидел. Мы же, люди, – существа социальные. Так вот, я просто хотел пообщаться со старым другом, потравить байки, перебрать старых знакомых, кое о чем напомнить. Не моя вина, что мы с ним могли общаться только на языке спущенного курка и выдернутой чеки. Однако меня, видимо, приперло, и я хотел выложить Эпицентру все, что накипело. Просто так, чтобы Он, Эпицентр, не забывал. И даже если Ему по фигу, для меня это было важно.

– Давай, – сказал я Сабжу и передернул помпу дробовика, – не тяни.

– Here we go, – усмехнулся он и закрыл глаза.

Давным-давно, еще в детдоме, но уже в каком-то из старших классов, я попал на показ фильмов Тарковского. Они показались мне скучными и недостойными внимания. Это нормально. В том возрасте я предпочитал книги, которые начинались фразой: «Джонни достал свой бластер» и заканчивались словами: «Джонни убрал свой бластер». Так вот, фильм «Сталкер» вызвал у меня только недоумение. Ведь при всем антураже и множестве намеков на некую потустороннюю силу, в фильме ничего не происходит, разве что только полупрозрачная ворона летает по туннелю и сама прется от собственной полупрозрачности. А значит, нет доказательств тому, что сталкер не кинул этих двух сусликов с высшим образованием. То есть не факт, что он водил их именно в Зону, а если и водил, то не показано, что там реально происходит. Может, и нет никакого исполнителя желаний, Зоны, пикника на обочине, а просто несколько человек, называющих себя сталкерами, нашли способ слупить бабки с наивных идеалистов... Напоминаю, речь идет о фильме, а не о его литературном источнике.

Но прошло время, и теперь мне все видится иначе. Это зрелость, и это нормально. Возраст, когда боль уже не оставляет заметных синяков, и только по мозолям иногда можно понять, что было больно, но мозоли – дело привычное, особенно для нас, тех, кто сросся с Эпицентром.

Так вот, в фильме Зона подана, словно костюм-домино – с одной стороны, как наказание, а с другой – как благословение человеку. И только от него самого зависит, какой стороной он повернется к миру, надев этот костюм, – светлой или темной. Это тоже идеализм, потому что в реальности, увы, человек может определить только следующий шаг, ближайшее будущее, а настоящее, далекое будущее и прошлое от него не зависят. Фишка в том, чтобы каждый отвечал именно за эту секунду. Может, это и не противоречит основному посылу фильма, но содержит несколько иной, более конкретный меседж. Какой бы стороной ты ни повернулся сегодня к миру, завтра он снова поставит тебя перед выбором, и так будет постоянно. Вся жизнь – это квест в духе «если – значит». А черный и белый цвета в ней так часто меняются, что сливаются в один сплошной серый цвет.

Эпицентр – не Зона Тарковского и даже не Зона братьев Стругацких. Это не благословение и не наказание, а такой глобальный унитаз, куда однажды спустили все дерьмо душ человеческих. Оно там и осталось, а человек, гадя, где ни попадя, жить там, где нагажено, не любит и не может. Такие вот дела. Очередное противоречие.

Как-то раз я поделился своими мыслями об Эпицентре с Полковником. Он заметил, что это близко к правде, но не совсем правда, потому что любое дерьмо – удобрение, и главное – знать, что и когда посадить на компостной яме. Но я, хотя и сам – культура, выросшая на компостной яме Эпицентра, до сих пор не уверен, что Полковник был прав. А я – это то немногое, что мне известно о человечестве.

Я не был жесток, напротив, тем серым утром я был нежен, осознанно заботлив и прямолинеен с теми, кого убивал. Я действовал наверняка, всаживая заряд в лбы и распахнутые пасти. И мне было немного стыдно за то, что они могли идти на меня максимум по одиночке, редко по двое, зажатые в коридорах ущелья. А я всего лишь слегка поворачивал торс и напрягал левый бицепс, передергивая помпу. Мы были в неравном положении, и поэтому я старался не делать им больно, а если случалось, что лишь ранил ту или иную тварь, торопился сразу же добить ее, визжащую и не понимающую, как то, чему надлежит быть сожранным, перемолотым мощными челюстями, может приносить столько боли. Нет, я не пытался открыть им глаза на жизнь, скорее наоборот, закрывал эти глаза матовой пленкой смерти. Но при этом не испытывал ни ненависти, ни злости, ни превосходства.

Я говорил с Эпицентром на его языке. Вернее, на чем-то вроде эсперанто – языка, понятного двум различным культурам. Ведь неважно, что у тебя в руках – дубина, помповик или пульт управления баллистическими ракетами. Это не язык, не арго, не способ общения, это всего лишь коммуникаторы. Но мы с Эпицентром прекрасно понимали друг друга, потому что общались на языке уже умершего и пока что выжившего. На самом простом языке, в котором эпитеты играют значительно большую роль, чем глаголы. Потому что на самом деле неважно, что именно ты делаешь – тому, что от тебя останется, будет до лампочки, какие из твоих деяний вошли в анналы истории, а какие канули в Лету. Важно, как ты это делаешь в данную минуту – именно от этого зависит, что ты – сейчас, «пока еще жив» – чувствуешь. И эти чувства, эти мимолетные, едва заметные пунктирные линии становятся маяками на узкой косе земли между «пока еще жив» и «уже умер».

Так вот, мы с Эпицентром понимали этот язык. А то, что в разговоре присутствовал некий элемент пусть и не совсем честного, но соперничества, было даже хорошо. В споре рождается истина...

Я потерял счет времени и не могу сказать, как долго продолжался этот разговор. Просто в какой-то момент стало тихо. Я все еще механически поворачивался то к одному скальному коридору, то к другому, пока не услышал:

– Все, Макс, она ушла...

Голос у Сабжа казался высушенным, на нем словно облупилась краска.

– Мы можем идти? – спросил я, все еще выискивая глазами цель.

– Тебе придется нести меня, Макс. До Нулевой – три часа пути. Донесешь?