Невероятное путешествие мистера Спивета - Рейф Ларсен

Два с половиной месяца экспедиция кочевала по просторам Вайоминга – от Шайенна до Форт-Бриджера и станции Грин-ривер на новой трансконтинентальной линии «Юнион Пасифик». Возвращаться предстояло железной дорогой. Уильям Генри Джексон, экспедиционный фотограф, хранил в седельной сумке своего верного ослика Хайдро множество фотопластинок с изображением поезда, несущегося по пустынным просторам. Джексон был единственным союзником Эммы во всем этом путешествии. Он не глядел сквозь девушку, не плевал ей под ноги, не ругался сквозь зубы, когда она проходила мимо. По вечерам ее единственной отрадой была возможность тихонько побеседовать с ним вдали от любопытных ушей. Они обсуждали дневные открытия, любовались невероятными видами вокруг. Если бы только и Эмма могла найти свое место посреди этих пейзажей!

Под вечер 16 октября они ехали от Тейбл-рок, пробираясь через долину ярко-красных холмов к одинокому форпосту Красной пустыни. Все ждали, пока Гайден торговался со станционным смотрителем, почти не говорившим по-английски, зато указавшим им огороженный участок, где можно встать лагерем на пару дней. С юга к лагерю подступали холмы, а на север, насколько хватал глаз, тянулись бесконечные волнистые просторы Красной пустыни.

На закате Эмма наблюдала, как мистер Джексон устанавливает камеру. Рядом топтался по остывающей глине Хайдро. Из лагеря доносилась какая-то песня. Должно быть, им удалось раздобыть виски – скорее всего, от дикарского станционного смотрителя: в экспедиции пение всегда означало откупоренную бутылку. Эти люди отчаянно отгораживались от осознания собственной смертности – даже когда висели на самом краю какого-нибудь отвесного утеса, производя необходимые для исследований измерения. Она видеть их всех больше не могла! Оставив мистера Джексона возиться с угломерами, Эмма направилась к станции. Водонапорная вышка отбрасывала поперек рельсов длинную тонкую тень.

Когда она впервые увидела его, он спал. Стоя в дверях, девушка смотрела, как он храпит в кресле, открыв рот. Вот и вправду – сущий дикарь. Она уже собралась было уходить, как он судорожно проснулся и увидел ее в дверях. Глаза у него расширились. Смотритель вытер губы тыльной стороной руки – неожиданно мягким движением для столь очевидно грубого существа.

– Мисс? – с сильным акцентом произнес он, поднимаясь, на миг зажмурился и снова открыл глаза, словно пытаясь прочистить их. Но Эмма все не уходила.

Она вздохнула. Постоянное жужжание в голове устало и неохотно затихло.

– Мне хочется пить, – сказала она. – У вас найдется вода?

На этом записи обрывались. Я пролистал остаток блокнота. Последние двадцать страниц были чистыми.

Я аж запаниковал.

Издеваетесь, да?

Как могла она остановиться, перестать писать? Ведь это же самое главное! Она хотела вычислить, почему Эмма и Терхо остались вместе. Зачем же останавливаться? Я жаждал сочных подробностей – ну ладно, сознаюсь, может быть, даже сочных эротических подробностей (я даже прочитал двадцать восьмую страницу в школьном экземпляре «Крестного отца»).

«Мне хочется пить. У вас найдется вода?» Пробный заход, а потом бац! – она уже не первая во всей стране женщина-геолог, а жена неотесанного финна. Неужели? Столкнувшись с постоянными домогательствами и унижениями со стороны коллег-мужчин, Эмма просто-напросто сдалась, отказалась от своей мечты и избрала самый простой путь – предпочла науке крепкие объятия Терхо?

Я знал: мужчина и женщина влюбляются друг в друга не просто для слияния их профессиональных областей. Но почему же, почему в нашей семье снова и снова высокообразованные женщины влюблялись в мужчин из совершенно иной среды? В мужчин, чья профессия основана не на теориях и результатах наблюдений, а на увесистой кувалде? Быть может, общность профессии вообще действует отталкивающе, как одинаковые полюса магнитов? Неужели подлинная крепкая любовь, связывающая на всю жизнь, требует некоторой интеллектуальной несостыковки – чтобы смести с дороги нашу неуемную логику и вступить в неровное, неотшлифованное пространство внутри самого сердца? Способны ли два ученых полюбить друг друга такой природной, безрассудной любовью?

Дрейфуя в «Ковбое-кондо» через потусторонний мир, я гадал, дописала ли мама эту судьбоносную сцену, в которой Эмма и Терхо влюбляются друг в друга? А может, и нет. Может, она осознала, что не способна вычислить причины, по которым это произошло, точно так же, как не способна внятно ответить, почему сама она выбрала именно моего отца. Или же, возможно, недостающая сцена таится в другом блокноте с пометкой ЭОЭ, замаскированном под полевые наблюдения за жуком-наездником. Ох, мама, мама, что ты делаешь со своей жизнью?

Я уже собирался окончательно закрыть блокнот, как вдруг бросил взгляд на последнюю страницу. Наверху было просто исчеркано, как будто доктор Клэр расписывала ручку. А почти в самом низу она написала одно единственное слово.{138}

Оно застало меня врасплох. Я меньше всего на свете ожидал увидеть это имя в таком месте. Неужели она тоже знала его? Живущий во мне образ Лейтона со всеми его сапогами, винтовками и пижамами с изображением космонавтов казался неимоверно далеким от мира Эммы, Гайдена и научной экспедиции девятнадцатого века. Как будто кто-то чужой украл этот блокнот и написал там его имя. Я пригляделся повнимательнее. Почерк мамин.

Она тоже знала его! И не только знала – она его родила. Их связывали уникальные биологические узы, глубину которых постичь я не мог. Должно быть, потеря была безмерной – однако доктор Клэр, как и все остальные на ранчо Коппертоп, практически не упоминала его имени после похорон.

Не упоминала – но написала.

Я смотрел на шесть жмущихся друг к другу букв. До меня вдруг дошло, что наше семейное отрицание смерти Лейтона – не только смерти, но и самого его существования – не имело никакого отношения к нему самому. Это было защитным укреплением, что мы построили, лишившись его. Таков наш выбор – но так быть не должно. К чему тратить столько сил на столь бесплодную и невыполнимую задачу? Лейтон жил во плоти. Мои воспоминания о том, как он мчался по лестнице, перескакивая по три ступеньки за раз, или загонял Очхорика в пруд, так что казалось, они оба пробегут еще какое-то расстояние прямо по воде, прежде чем уйти вниз – все эти воспоминания были реальностью, а не просто мимолетной выдумкой, не подкрепленной нашим совместным опытом. Какая-то часть меня не желала признавать все, что произошло до сих пор, а другая часть хотела признать только прошлое и откреститься от настоящего.

Лейтон никогда бы не запутался в таких телеологических сетях. Он бы просто сказал:

– Пошли, посшибаем жестянки с того забора.

А я бы спросил:

– Но почему ты застрелился в сарае? По случайности? Или это я тебя вынудил? Это я во всем виноват?