Электрическое королевство - Дэвид Арнольд

А еще Гарри оставил их и устроился на пыльном диване в углу. Что-то в том, как Нико с Ленноном сближались, его пугало. «Ну, пока, песик».

– Я не просто подумал, как ты прекрасна, – ответил Леннон. – Я… словно убедился, что такая красота вообще существует.

Нико порой думалось, что в душе есть некие бреши, в которые проникают чувства. И самые сильные из них вливаются в эти пробоины первыми. Как вот сейчас, например: разочарование от того, что Гарри она наскучила, тоска по шелесту страниц, по вкусу стылого чая в студеную ночь и – сильнее прочих, наверное, – нескончаемая печаль от того, что не стало Кита. Хотя было еще одно чувство, куда проще остальных: желание гладить Леннона по лицу.

Верное или нет, но оно отыскало свою брешь.

– Калология, – сказала Нико.

– Это слово такое?

Прислушиваясь к тому, как шевелятся его губы, Нико поняла наконец, как это он, не двигаясь, становится ближе: двигалась она сама.

– Мой папа любил разные «-логии». Геология, теология, антропология, зоология. И редкие названия, которых я никогда не встречала в книгах. Папа всегда говорил, что нет ничего интереснее, чем познание.

– И калология – это наука о…

– Человеческой красоте.

Их словно бы накрыло одеялом, и в этот, такой редкий, миг Нико ощутила себя привязанной к старому миру неким древним, врожденным инстинктом. И когда они поцеловались, чувство было взрывным и микроскопическим, теплым и холодным; она была рекой и горой, юным подростком и мудрой женщиной в годах. Он спросил, все ли хорошо, словно она все это время не сама к нему придвигалась, но ей понравилось, что он спросил, и ответила: «Да».

Почти всю ночь они, два новых мастера калологии, познавали друг друга. Время схлопнулось, и безжизненная тьма гостиной сменилась сиянием, а позднее, когда оба устроились в одном спальнике, Нико погладила Леннона по лицу, по волосам.

– Что? – спросил он.

– Ничего.

– Брось, ты о чем-то думаешь.

Она потерялась в нем и хотела оставаться там, но слова сами вылетели:

– В тот день, когда я повстречала Кита, он сказал, что хочет, чтобы ты пошел с ним на острова Шолс.

Глаза Леннона заблестели иначе.

– Правда?

– Да. И еще он сказал, что ты не пойдешь, потому что тебе предназначено идти в Бостон. – Она снова расплакалась и улыбнулась сквозь слезы. – «"Предназначение" значит то же, что и судьба, просто звучит солиднее».

Леннон крепче прижал ее к себе, их слезы смешались, и он произнес:

– Пацан знал много слов. – Они рассмеялись, и Нико не стала спрашивать то, что хотела: «Он правду сказал? Бостон и впрямь твое предназначение? Неужели судьбы высечены в камне?»

Но тут Леннон поцеловал ее, и Нико отложила вопрос.

Спустя годы Нико будет вспоминать эту ночь, вертя ее в уме и так и этак, задумываясь, правда ли она была. Будет мечтать о возвращении в этот момент в выбранном наугад домике у реки, в котором открыла для себя любовь; о своем первом и единственном визите в эту неуловимую страну-легенду. И там, отыскав призрак себя молодой, что прижимается к призраку парня, которого она, наверное, любила, толкнет их в румяные обнаженные плечи и прошепчет: «Даже в мире, где Муха истребляет Человека, кое-что неизменно: один человек может отыскать красоту в другом».

Домой возвращаюсь уже к двум часам дня.

Эхо спит на диване.

В кухне на стойке-острове разбросаны кусочки пазла «Звездная ночь» Ван Гога. Эхо, должно быть, нашел запасы головоломок в чулане на втором этаже.

Ну, хоть порылся в доме немного.

Вчера я устроила ему экскурсию: начала с солнечных батарей, перешла к цистерне на десять тысяч галлонов; показала сад, куриц в курятнике-крепости, перечислила дела по хозяйству и расписание, календарь кормежки, высаживания и жатвы, и так далее.

– Это, впрочем, всего лишь моя система. Ты можешь придумать свою.

Эхо не ответил. Он просто стоял и осматривался, словно недавно ожившая статуя.

Я показала ему, как пользоваться духовкой и холодильником.

– Свет порождает свет, – сказала я, погасив и снова включив освещение на кухне.

Ни слова в ответ.

Мы переместились в гостиную, к стеклянной стене, и там я сняла с полки запись Майлза Дэвиса, показала, как включать проигрыватель, куда ставить стилус. Показала систему фильтрации воды.

– Это самая важная в доме часть, – сказала я и объяснила, что единственный способ выжить – это оставаться здоровым. – Я употребляю только фильтрованную воду. А еще не ем мясо. Когда дом перейдет к тебе, делай что хочешь, но помни: мне тридцать шесть, и я пока что жива.

Он не произнес ни слова, но я будто увидела свой дом другими глазами: в ванной грязно, давление воды уже не то, что прежде, склад в подвале – как ограбленная раковина, а круг на каменной стене – на создание которого я потратила бесконечные часы со скарпелем в руке – Эхо даже не заметил.

И вот я смотрю, как он спит на диване.

Пометки к большинству записей говорят, что это его молчание – нормально. Некоторые Жизни даже предполагают, будто жить в доме слишком легко и что, даже будь здесь кто-нибудь, с кем в первое время Эхо мог бы поговорить, он все равно предпочел бы молчание.

Эхо, похоже, любит уединение, а это если и не ключевое качество для жизни тут, то пойдет ему в зачет. Что важнее, у него нет семьи. И хотя это место не вернет ему прежней жизни, оно, возможно, подарит ему жизнь в принципе.

Мне надо поспать.

Раздеться, снять биокостюм, принять душ и лечь в кровать.

Но я не спешу. Вместо этого подхожу к стойке и, поставив на нее шлем рядом с тысячами кусочков пазла «Звездная ночь», достаю бутылку вина, откупориваю и делаю большой глоток. Прямо из горлышка. Хочу упиться этим поганым днем, ведь завтра я попрощаюсь и с вином, и с душем, и с яйцами. Со всем этим.

Достаю третью Красную книгу, переворачиваю. Кухонным ножом выдавливаю на задней стороне обложки полосу поперек цифры 160.

Финиш.

– Удачи, сто шестьдесят первая.

Закрываю книгу, делаю глоток и смотрю наверх, в точку, где прежде висел в петле Архитектор. Я все еще, как наяву, вижу его тело на поздней стадии разложения. Вспоминаю, сколько часов пришлось снимать его оттуда, потом нести на задний двор и там хоронить. Мне кажется, этому слову, «разложение», недостает веса. Надолго прикладываюсь к бутылке, поняв, что так никогда и не узнаю, кем же он был, откуда он, зачем, как – и он ли вообще – построил этот дом. Было ли это его Ноевым ковчегом? Повесился ли он до того, как мухи налетели на Северную Америку? Если так, то теория с ковчегом абсурдна. Но ведь это он создал биокостюм, который защищает от мух, так что, может, и нет. Может, я слишком много думаю. Возможно, он был просто одним из параноиков-выживальщиков.