Никто, кроме президента - Лев Гурский

«Созрела ли Россия для монархии?» Во-от. Совсем другое дело! Я довольно откинулся на спинку кресла. Интонация по-прежнему вопросительная, а суть иная. Да, мы тоже как бы слегка не уверены – но в чем? Не в монархии. Не в ее величии. Не в ее богоданности. И уж, конечно, не в скорости ее передвижения. А всего лишь в готовности нашей страны дураков принять сей божий дар свыше. Оценит ли Россия его по достоинству? Не заиграет ли свой последний шанс подняться с колен, воспрянуть ото сна, дать по лбу олигархам-кровососам, сплотить ряды, разогнуться, утвердиться, возвыситься и тру-ля-ля, и тра-ля-ля, и трам-пам-пам… еще десять тысяч печатных знаков, считая и интервалы. Как раз на две газетные полосы формата А3, вместе с крупным заголовком, моим фото и тремя картинками на любой вкус. Любителям модернизации твердой рукой – нате Петрушу Первого, либералам – Александра Второго Освободителя. А вы, дорогие женщины, оторвитесь от плиты и примите в подарок пряничную засахаренную Екатерину Великую в блеске славы и целлофана. Все довольны и в воздух чепчики бросают. Монархия forever.

Иллюстрации к статье я подбирал всего минут десять. Без проблем. Корона плюс империя – путь накатанный. Вот если б я сегодня продавал республиканскую идею, с картинками был бы напряг. Керенский? Горбачев? Ельцин? Женское платье. Борьба с водкой. Дружба с водкой. О прочих и говорить не стоит – не на ком глазу отдохнуть. За сотню лет без царя России доставались либо жалкие пигмеи, либо кровавые маньяки. Причем каждого, вне зависимости от их куцых достоинств, Россия сумела виртуозно обгадить. Кого боялась при жизни, того уделывала посмертно. Оглянешься назад – и дерьма до самого горизонта.

С царями у нас все по-другому. Ассортимент побогаче, запаха поменьше. Срабатывает эффект благородной ретроспективы. Чем дальше вглубь, тем меньше деталей и больше лака. Лет через двести-триста любой ночной горшок можно смело тащить в музей: вонь повыветрилась, а позолота осталась. К тому же народец наш туп в истории, и это кстати. Про кого не помнит, того, считай, не было. Задвигаем садиста Грозного поглубже в тень. Федю Малахольного – туда же. Шуйского, Самозванца, Анну-Ванну с ее поросятами, Голштинского Недоумка, Нику-Милушу Обманова – всех в тень, в чулан, под замок и цыц! А уж кого на самое-самое донышко упрятать – так это Курносого Батьку. Про него забыть намертво. Чтоб безо всяких там параллелей, ни-ни. Не нужно…

Я встал с кресла, проследовал к своему бару и под портретом Наполеона хряпнул для поднятия духа пятьдесят граммов одноименного коньячку. Маленького капрала я, разумеется, уважал. Но еще больше я чтил другого француза – с другого портрета, висящего рядом с Бонапартом. У этого не было ни пушек, ни гвардии, ни Тулона, но он всегда оставался победителем. Вечная вам память, мсье Фуше! Наше вам почтение!

Закрыв бар, я еще несколько минут стоял с пустой рюмкой, ожидая, пока «Наполеон» расширит сосуды и просветлит мозги. Вечерний коньяк был у меня прелюдией к Главному.

Это Главное я нарочно откладывал допоздна, разгребая ежедневную рутину. Я горбатился над текстами статей. Давал ЦУ. Намечал линию. Утрясал с редакторами сроки. Пиарил, комментировал, намекал, остерегал. Алармировал, будировал, фраппировал. Дважды изображал «неофицальные источники, близкие к». Дважды пугал народ слухами в офф-лайне. Один раз даже сам чуть не струсил, получив рикошетом собственную же сплетню трехнедельной давности, которая успела обрасти идиотски-паническими «зеркалами».

Торопиться не следовало: на то оно и удовольствие номер один, чтобы не превращаться в дежурное блюдо. Кайф должен быть строго дозирован, по чуть-чуть, упиваться им нельзя. Настоящий ангел мести – не газонокосильщик. Над каждой травинкой ему нужно затратить усилие, тогда ощущения будут сильнее… Ну вот, пора.

Я поставил рюмку, выдохнул и легонько, чтобы не попортить холст, щелкнул мсье Фуше по его аристократическому носу.

За холстом был сенсор. Портрет великого интригана бесшумно пополз вверх, открывая матовую гладь встроенного сейфа. Я немного полюбовался совершенством линий этого вместилища тайн, а затем набрал код: четыре цифры, две латинские буквы, флэш и квадратную скобку. «Confirmation?» – высветил дисплей. Сейф просил устного подтверждения, что я – это я. «Желтков», – интимно прошептал я в спрятанный микрофончик. Послышалось трехсекундное жужжание, а следом за ним – щелчок. Передняя панель, казавшаяся монолитной, разошлась на правую и левую половинки, открывая мне две полки в сейфовой нише.

Сначала я полюбовался содержимым нижней полки. Вытянул несколько футляров прозрачного пластика, стер несуществующую пыль, взвесил в руке пару раритетов. Только очень глупые коллекционеры огнестрельного оружия выбирают экземпляры по принципу древности и, надувая щеки, хвастают друг перед другом заплесневелыми пищалями и ржавыми мушкетами, неизвестно кому принадлежавшими. Я не хвастаю. Я не держу у себя музейного хлама с залитыми стволами и спиленными бойками. Все мои редкости в рабочем состоянии, и у каждой – своя история. Сознаюсь, что вошедшего в анекдоты маузера Дзержинского у меня нет. Зато есть личный «наган» Николая Ежова. Есть один из трех «парабеллумов» Геринга. Есть «кольт», который для Хрущева в 1963 году сделал сам знаменитый мастер Ройфе. Есть последний «браунинг» Бориса Пуго. А из недавних есть, к примеру, именной «макаров», полученный Березой из рук бывшего министра МВД. По моим расчетам, пистолет с таким же трогательным посвящением должны были вручить и Каховскому. Этот уникум, скорее всего, сперли при обыске, а значит, он рано или поздно всплывет и будет у меня в коллекции. Что, по-моему, ничем не хуже боевого скальпа…

Огладив две-три рифленые рукоятки и символически дунув в ствол «смит-вессона», когда-то принадлежавшего Савинкову, я вернул коллекцию на место. Теперь – и только теперь! – я мог обратиться к верхней полке, где меня дожидались «паркеровская» ручка и амбарная книга в кожаном переплете. Замочек на книге был отлит в виде ажурного треугольника, а в него вписан драконий глаз. Вчера я внес в эту книгу одну фамилию, сегодня внесу еще две – одну из семи букв, другую из шести.

Все, кого я сглазил, в порядке очередности попадали сюда, и каждый при этом что-то терял – либо деньги, либо здоровье, либо жизнь. Последних я помечал черными крестиками.

Мое слово било прицельно. Мой сглаз редко оставлял кому-то шансы. Сегодня утром в буфете Госдумы я, дважды скрестив пальцы, мысленно произнес фамилию – и к вечеру мерзавца, посмевшего мне нагрубить, уже отвозили в морг. Автомобильная авария? Кажется, да. Не знаю, несущественно, мне хватит результата.

Что именно произойдет с тем, другим, из шести букв, я тоже еще не знал. Да какая мне разница? Важно, что въедливый сукин сын завтра же поплатится. За то, что уронил Желткова до спора с ним, ничтожным. За то, что имел наглость заподозрить меня – меня! – в копеечной чепухе. За то, что отвлек от великих дел. За его поганую насмешливую улыбочку, которую он слабо прятал, слушая мою речь. Желтков обид не прощает. Я мог сглазить и за меньшее.

«Л-а-р-я-г-и-н», – по буквам вывел я на новой строчке и поставил рядом черный жирный могильный крестик.