"Никогда против России!" Мой отец Иоахим фон Риббентроп - Рудольф Фон Риббентроп

Об этих принципиально новых идеях в германской внешней политике я услышал впервые в те несколько дней между получением аттестата зрелости и началом прохождения службы в Имперской трудовой повинности, которые я смог провести дома. Матери вновь пришлось перенести операцию на лобной пазухе, на этот раз в Киле. По каким-то причинам она должна была вскоре после операции находиться в Берлине, поэтому ее забрали самолетом из Киля. Я воспользовался возможностью полететь вместе с ней, чтобы рассказать ей об успешном окончании средней школы. Меня приветствовали словами: «Если мы попадем в аварию, ты получишь оплеуху». (Это было произнесено на майнцском диалекте, всякий раз, когда она волновалась, ее речь звучала слегка по-майнцски.) Конечно, это было сказано в шутку, однако она очень не любила, когда члены семьи без достаточного на то основания летали вместе в одном самолете.

Полет предоставил возможность обстоятельно поговорить о политической ситуации, со времени визита родителей в Варшаву прошло всего несколько недель. Первым, о чем заговорила мать, была «речь о каштанах» Сталина. 10 марта 1939 года Сталин заявил в своей речи на съезде партии: определенным державам не стоит полагаться на то, что Советский Союз будет «таскать» для них «каштаны из огня». Сталина вполне можно было понять в том смысле, что Советский Союз не собирался ради западных держав вести дело к прямой конфронтации с Германией. Формулировка могла означать «сигнал» в немецкий адрес, однако необязательно, она могла также явиться тактическим ходом в отношении западных союзников. Я понял из рассказа матери, что отец был готов испробовать с русскими. Здесь, казалось, открывалась возможность разорвать кольцо окружения и, таким образом, избежать ошибок политики рейха до Первой мировой войны. Мать указала также на трудности убеждения Гитлера в этой политике. Ее рассказ произвел на меня огромное впечатление!

Я был — частью непосредственным — свидетелем многолетних усилий поиска дружбы с Великобританией. В описанных выше поездках на выходные с родителями отец рассказывал о негативном влиянии на его усилия злополучного испанского «комитета по невмешательству». Англо-германские отношения являлись осью, вокруг которой все вращалось. Я впитал разочарование немецкой стороны. Не забылась статья лондонского корреспондента «Берлинер Локальанцайгер» фон Криса под заголовком «Пробная мобилизация» — он написал ее о британской политике в период «майского кризиса», придя к однозначному выводу, что Великобритания готовится к войне с рейхом. Невозможно было проигнорировать изменившуюся атмосферу в Англии, ее я ощутил во время нашей поездки по обмену в Бат. Бисмарковская политика «перестраховки» с помощью договора с Россией была мне знакома. Отказ германского канцлера Каприви от ее продления в 1890 году являлся чуть ли не «коньком» деда Риббентропа. Конечно, и в царской России имелось панславистское движение, довольно агрессивно направленное против Запада и поддерживаемое широкими кругами в Москве и Санкт-Петербурге. Однако именно из-за потенциала Советского Союза было желательно, даже необходимо, получить передышку в этом направлении. Германия должна была выбрать Запад, но, если эта опция не являлась доступной, тогда Восток. Чуть позже я услышал от матери, что российское правительство после установления «протектората Богемии и Моравии» повело себя вполне кооперативно в вопросе о технической стороне ликвидации российских дипломатических миссий в Чехословакии. Также и эта деталь, по мнению отца, могла означать очередной сигнал.

Конечно, мы с матерью говорили и о создании «протектората». Мать, казалось, была погружена в раздумья по этому поводу и ничего не ответила, когда я рассказал ей о теме моего выпускного сочинения. Отец также остался очень серьезным и промолчал, стоило разговору зайти на эту тему. После Мюнхена ситуация в оставшейся от Чехословакии области не разрядилась, наоборот. Различные этнические группы теперь также желали добиться независимости, они стремились удалиться друг от друга или сблизиться со своими метрополиями. Словаки не хотели жить в государстве, управляемом чехами. Чехословакия являлась искусственным продуктом союзнической державной политики, без ее постоянной протекции она должна была распасться — что и произошло в действительности сразу после 1989 года. В ситуации 1939 года за поддержкой обращались к Германии. Войтех Тука, ставший позднее премьер-министром Словакии, заявил Гитлеру буквально:

«Я передаю в ваши руки, мой фюрер, судьбу своего народа, мой народ ожидает от вас полного освобождения!»[235]

Словаки хотели быть свободными, то есть добиться национальной независимости, венгры желали присоединиться к метрополии. Польша бесцеремонно, без каких-либо соглашений или переговоров, аннексировала области, на которые предъявляла претензии, в том числе уже упомянутую Тешинскую область. Распад Чехословакии в 1938 году не был вызван немецкой интригой — он явился следствием внутренних противоречий этого государства.

Отец в своих набросках описывает события и их последствия следующим образом:

«В течение месяца я несколько раз говорил с министром иностранных дел Хвалковским, и он, после того как в результате вторжения Венгрии в Карпатскую Украину и провозглашения независимости Словакии сложилось совершенно новое положение, запросил меня через нашего поверенного в делах в Праге, предоставит ли фюрер президенту Гахе возможность личных переговоров. Адольф Гитлер согласился и заявил мне, что он хотел бы взять дело в свои руки. В этом смысле состоялся обмен телеграммами с Прагой, нашему посольству я указал проявить сдержанность. Президент Гаха получил ответ, что фюрер его примет.

Как Министерству иностранных дел, так и мне до этого времени не были известны военные приготовления с нашей стороны. Незадолго до приезда президента Гахи я спросил у Гитлера, нужно ли подготовить государственный договор. Он заявил мне, что собирается “зайти намного дальше”»[236].

Визит Гахи в Берлин 15 марта завершился, как известно, созданием «протектората Богемии и Моравии». Отец продолжает:

(…) На следующий день я поехал с Гитлером в Прагу и здесь должен был от его имени прочесть переданную мне прокламацию, провозглашавшую Чехию и Моравию протекторатом рейха.

В заключение этого государственного акта я имел в Пражском Граде длительный серьезный разговор с Адольфом Гитлером. Я указал ему, что оккупация Богемии и Моравии неизбежно вызовет значительное противодействие в англо-французском лагере. Со времени этого разговора в Праге я неизменно подчеркивал ему свое убеждение, что дальнейшие территориальные изменения не будут больше мирно сноситься Англией, чьи оборона и союзная политика были форсированы во всех отношениях. До самого дня, когда началась война, я со своим взглядом находился в противоречии с мнением фюрера. (…)

На мои возражения по поводу возможной реакции Англии Адольф Гитлер ответил утверждением, что чешский вопрос является для Англии совершенно второстепенным, для Германии же это вопрос выживания. (…)

Я сказал тогда фюреру, что Англия будет рассматривать оккупацию Чехии и Моравии только с точки зрения приращения мощи Германии (…), но Адольф Гитлер настаивал на своем мнении».