Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

Итак, был салон, а не кружок!

Но был один человек, который вошел в салон одним человеком, а вышел совсем другим! Он был единственным в этом смысле!

Этот человек Николай Пунин!

Он пришел в салон, имея уже за спиной напечатанную большую статью в «Аполлоне» о деревянной гравюре японцев! Статью, нужную для русского читателя, конечно, компилятивную, но и не без личного петербуржского соуса к этому немецкому «штуфату»! Этот соус, некий литературный, «царскосельский модерн» конца империи, так его можно будет назвать. Эдакие извивы лепестков белой хризантемы, подернутые морозцем!

О белая, о нежная, живи! Тебя сорвать мне страшно, хризантема… Но я хочу, чтоб ты была одна, Чтоб тень твоя с другою не сливалась И чтоб одна тобою любовалась В немую ночь холодная луна!

Так писал господин директор этого царскосельского гимназиста…

Гимназист многое усвоил… но живопись в гимназиях не преподавали… В его стиле много было хризантем… «Они производили впечатление воспоминания, тяжелого и одухотворенного, впечатление обломков страсти, разбитой любви или идеи, от которой осталась только горечь, умиротворенная бесконечной добротой буддизма…»

«Фантомы сладострастия, бесплотные тени самых сладостных ощущений, какие только знает человечество, пышные, грустные и чувственные цветы вдохновения, ядовитое и палящее сладострастие…»

Если ко всему этому добавить, что искусство Японии «по ту сторону чувственности», даже в эротических сценах, которые милы, забавны, даже по-детски чисты, но и только, то придется признать, что у Пунина было больше упоения собственным стилем, чем понимания искусства японцев.

В искусстве японцев ничего палящего и ядовитого!

Если полюбить японцев за то, что в них есть, а не придумывать и гипнотизировать себя тем, чего в них нет… Если строго и четко оценить их музыкальность, их чувство композиции, их изощренное чутье пятен, то весь этот «царскосельский стиль» сделает честь начинающему писателю, но не сделает никакой чести человеку, умеющему видеть… А такие люди в ту эпоху в Петербурге были! И как еще они «видели»!

Статья об японцах была в «Аполлоне» летом 1915 года. Значит, Пунин пришел в квартиру Исакова осенью 1915 года.

Этот человек был типичным петербуржцем, по отсутствию каких-то «даров природы», в смысле крепости, дородности и простого здоровья, но он был изящен в своей щуплости. По лицу пробегал все время какой-то тик, хотя ведь он был очень молод! Когда это он успел «тиков» набраться?

Мне трудно всю «путаницу», в которой завяз Пунин, чисто мозгологическую, не связывать с его внешним обликом. Его внутреннее «я» как-то подходило и к щуплой фигурке, и к тику, и к отсутствию природной животной хватки искусства, чисто инстинктивной чуткости в восприятии его! Он самоубеждал себя! Иногда его убеждали другие…

Я уже работал ежедневно в «Новой мастерской». Бросил архитектуру, но продолжал приходить в салон. Помимо моих многих «несогласий» я искренне любил и привязался к двум братьям.

Разговор с Пуниным в салоне.

Львов:

— Так, значит, о японцах написали… Что в них вам понравилось… такого… Чистенько уж все очень… Это, что ли?

— Вы читали мою статью? — спросил Н. Пунин с запальчивостью и самолюбием только что напечатавшего свою статью автора.

— Нет, не читал, картинки посмотрел только… О чем же еще хотите писать?

— Да вот думаю написать статью о творчестве Бориса Григорьева!

— Левушка, Левушка, поди скорее сюда, вот твой новый знакомый хочет писать о Борисе Григорьеве, да еще и о «творчестве» его! Хи, хи, хи!

Лев Бруни бросил разговор с кем-то и подошел к Пунину…

— Как? — спросил он, приставив руку к уху, — о Борисе Григорьеве… Как же это вы так?!

И вот Н. Пунин проявил подлинный человеческий героизм. Он не ушел, пожав плечами… нет, он, проглотив ряд обидных слов и снисходительных улыбочек, остался! Остался, чтобы вникнуть в