Рискующее сердце - Эрнст Юнгер

Жизненной основе, из которой он произрастает, дух благодарен, и его благодарность в том, что он выражает существо этой основы. Только когда жизнь сломлена, бледна и слаба, дух отворачивается от нее. Тогда он больше не чувствует прочной связи с ней, он бросает жизнь на произвол судьбы и бунтует против необходимости, против того, что хочет судьба. Этот разнузданный дух, интеллект, больше не распознаёт особенностей, он старается привести все к одному знаменателю, превратить в ходовые товары и в измеримые величины. Он высмеивает великие символы и разлагает их абстракцией. Он мнит, что достигает безграничного, уничтожая границы. Ему легко быть справедливым, так как он не обязан устанавливать или защищать особые ценности. Из недействительных, все более тонких слоев бытия он отмеривает себе господство над жизнью и определение для нее, за что жизнь мстит страшно и смертельно. В свете разнузданного духа органическая картина мира превращается в механическую. Культура становится цивилизацией, общности судьбы становятся случайными скоплениями людей, массами, в лучшем случае целевыми объединениями, отечества оказываются лишь препятствиями для передвижения. Так называемая умственная аристократия или рабочие умственного труда, армия высокоподвижных и бессовестных мозгов, работает над разложением веры, над дешевым высмеиванием героического, над подрывом человеческого достоинства вообще. В то время как отрицается особенное, связывающее и разлучающее одиночек, до последней крайности утверждается индивидуум, бессмысленная физическая частичка массы; ее права провозглашаются на каждом углу, алчный индивидуализм распространяется, подготавливая нигилизм. Рассудок все, характер не значит ничего. Искусство превращается в литературное и интеллектуальное предприятие, выражающее переменчивые массовые течения без всякой укорененности, без всякой кровной силы, без своеобразия. Работа становится производством, от всех человеческих связей остаются все резче подчеркиваемые правовые отношения. Для всего таинственного и чудесного наука находит механистическую формулу, а мораль для трусов и дерьмовых душ объявляет безнравственным все непосредственное, мощное и опасное в этой жизни. Но когда перестает править необходимое, наготове излишнее, а жизнь не терпит ничего излишнего. Позади всей этой хитрой, истончившейся, бесплодной деловитости, в пространстве обедненной жизни уже присутствует меч, который покончит со всеми дискуссиями, и его остроту не притупят никакие теории. Пока в совещательных комнатах интеллекта еще измеряют, взвешивают, умничают, снизу уже стучит в ворота могучий бронированный кулак, и тяжелейшие проблемы будут разрешены одним его ударом. Жизнь ценит несокрушимую силу последнего варварского народа выше, чем в сумме всю работу свободного духа. И жизнь права.

1

Рассматривать эти весьма поучительные воспоминания, вышедшие в издательстве «Фишер», легче всего тому, кто умеет смотреть глазами автора. Троцкий — рационалист, конечно, рационалист решительнейшего склада, отнюдь не довольствующийся порядком в границах познания, но всегда готовый к скачку, осуществляющему этот порядок в бытии, если для этого есть предпосылка, а именно власть.

Может показаться странным, когда сочетаются понятие порядка и это имя, неразделимо сплавленное с процессом уничтожения, величайшим в современной истории. Тем не менее это вполне обоснованно; читатель, приступающий к чтению с распространенными в стране представлениями о существе русской революции, не без некоторого удивления соприкоснется с интеллектом, аналитически точным, вышколенным национально-экономической теорией, западной философией, диалектикой классовой борьбы, которому есть что сказать за вечерней салонной беседой о французском романе, об импрессионистической живописи и о различных видах утиной охоты.

Кого интересует скифско-варварская стихия этой революции, тому следует обратиться к другим источникам. Здесь находишь прежде всего ее теоретический каркас, методику скрытого и явного приготовления к ней, организационные принципы захвата и утверждения ее власти. Не случайно именно Троцкий должен был взять на себя устройство первого инструмента этой власти, Красной армии, а когда его позицию на этом посту сочли подозрительной, Троцкому поручили научную рационализацию, прежде всего электрификацию военной промышленности.

Здесь он добился значительных успехов. Можно сказать, что революция, насколько в ней присутствует Запад, преимущественно его стихия. Его звезда, однако, должна была меркнуть по мере того, как проступала русская сущность этого явления. Здесь его шаг вступает на ненадежную (для него) почву, и его глазу недоступны краски сил, выныривающих из земли, сил, чье пришествие он не учитывал. В них он видит исключительно личную сторону, это новые люди, всё в большем объеме захватывающие власть; их он презирает как мелких буржуа, националистов, термидорианцев, фальсификаторов марксистско-ленинских идей, но не может воспрепятствовать их маневрам, выводящим его из игры необъяснимым для него образом.

Если бы Троцкий был чистым теоретиком, можно было бы принять за полноценное оправдание высказывание: «Против глупости тщетно борются сами боги» — невидимый эпиграф к его воспоминаниям. Но поскольку он практик в высшей степени, такого оправдания недостаточно, так как человеческая глупость — явный фактор, важная реальная величина, которую прежде всего должен принимать во внимание каждый деятель, каждый политик.

Но что если люди вокруг Сталина совсем не так глупы, как полагает Троцкий? Не в том ли их превосходство, что они не так умны, как он?

Но как бы то ни было, эти воспоминания — поучительная книга.

2

В удивительную Европу ведет нас первая часть этой книги, и, пожалуй, можно сказать, что тот, кто не знает этой Европы, видит подготавливающуюся катастрофу только отчасти.

Едва наступившим XX столетием открывается время, отнюдь не безмятежное. Все более удушливый воздух последних столетий заряжается электричеством. Не только мировая война, но и мировая революция заявляет о себе. Оба эти события в основе своей одно, две стороны одного и того же явления, многообразно разыгрывающиеся одно в другом и во многом обусловленные друг другом. Можно говорить о становлении великой революции, включающей в себя как национальное, так и социальное напряжение, но можно говорить и о великой войне, уже формирующей свои народные социальные армии. Во всяком случае ясно, что однажды не только на окраинах стран, но и на улицах больших городов вооруженные люди перейдут границы, установленные договором и порядком. Дипломатические и социальные конфликты приобретут символическую окраску, и в некоторых свидетельствах об этом времени, например в книгах воспоминаний графа Вальдерзее, обрисован уже этот кошмар во всей своей тяжести.

Измерением катастрофы превращено в захватывающее занятие для нас, выживших, изучение политических актов из времени после отставки Бисмарка. Великая шахматная игра дипломатии, сети, прядущиеся одновременно из многих центров, страхования, перестраховки, усиления позиций — эта сумма перепутанных движений, напоминающих о том, что урожай следует убрать до грозы, — усиливается и упрощается для нашего оглядывающегося взора, видящего позади на тысячи километров, как дымятся военные позиции.