Рискующее сердце - Эрнст Юнгер

Но помимо этих договоров, союзов, государственных визитов, застольных речей, марокканских конфликтов и мирных конференций — за работой вторая дипломатия, более скрытная в своей деятельности, но не менее значительная в своих последствиях. Эта деятельность подобна документу, написанному невидимыми чернилами, зримо проступающими лишь тогда, когда бумага коричневеет в пламени. И здесь трудятся немногие, и здесь происходят съезды, в Цюрихе, в Лондоне, в Париже, Вене и Берлине, и здесь вооружаются к решительному дню, готовя мобилизацию хотя и другими, но не менее действенными средствами. Диковинные личности вовлечены в эту работу: странствующие космополиты, ссыльные времен первой русской революции, сибирская аристократия, издатели маленьких подпольных журналов, наполовину ученые, наполовину богема, которых из года в год можно встретить за столиками прокуренных кафе или в читальных залах больших библиотек. Их имена вряд ли известны за пределами узкого круга; никто не знает их лучше полиции, заносящей их в свои списки под рубрикой «нежелательные иностранцы». Чаще всего они пересекают границы не с паспортами, а с указами о выдворении, сопровождаемые неприметными господами в штатском, но в каждой новой стране они с удивительной легкостью оказываются дома, как будто плавая на поверхности подвижнейшего, интеллектуальнейшего слоя над всеми естественными границами земного шара.

Первый же пушечный выстрел застает их в минированных ими ходах, — застает их готовыми к битве. И для них война желанна; они сразу появляются там, где разрушение всего ужаснее.

3

Так или иначе это продолжалось еще три года, до того, как они в России присвоили себе наследие царизма. Человеческий ум любит верить в мощь конспирации — все-таки трудно ответить на вопрос, кто были эти профессиональные революционеры: субъекты или объекты революции. Может быть, они похожи на воронов, где-нибудь ведущих уединенную жизнь и вдруг налетающих по всем направлениям неба, когда в поле лежит падаль? Или они похожи на бактерии, нападающие на открытые раны и опять исчезающие, когда пробуждается целительная сила крови? Может быть, они имеют совсем другое, скрытое значение, а не то, которым их морочит собственное сознание? Во всяком случае, они здесь, и их присутствие достаточно необычно для того, чтобы стать предметом рассмотрения.

Революция, хотя бы в своем первом периоде, руководимом западным интеллектом, обязана Троцкому многим. Если чудо Вальми было многократно пережито в XX веке на рубежах гражданской войны, это исключительно его заслуга. Его личное участие в событиях остается образцовым. Также обладает он нечасто встречающимся даром переходить от чисто догматической деятельности к практической. Он построил Красную армию не в соответствии с теориями марксизма, а так, как приводились в порядок армии во все времена. «До тех пор пока гордые своей техникой, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади» (Троцкий). История его бронепоезда, в котором он имел обыкновение появляться на опаснейших участках фронтов, подает обязывающий пример, как сосредоточивать современную военную энергию, и может быть рекомендована для изучения каждому профессиональному военному. То, что удалили именно этого человека, что его вообще могли удалить, — один из отчетливейших знаков того, что революция вступила в стадию новой законности, которая должна была отразиться и на новом слое вождей.

4

Троцкий рассказывает, как он задолго до войны познакомился в Цюрихе со священником, сочетавшим в своей личности христианскую религиозность с крайним социализмом. «Само вооруженное восстание овевалось в его речах какими-то потусторонними дуновеньями, которые во мне (в Троцком) вызывали лишь неприятный озноб. С тех пор как я стал мыслить, я был сперва интуитивным, потом сознательным материалистом».

Этот озноб — весьма поучительный симптом. Троцкий живет в чрезвычайно организованном, чрезвычайно едином, а именно в интеллектуальном пространстве. Здесь он значит много, и здесь его возможности исключительны. Примечательно, что когда такое сознание оказывается перед пространством, где своя, инородная законность, не воспринимаемая средствами логики, на него нападает дурнота. В данном случае это русское пространство, как бездонная пропасть вдруг разрывающее землю у него под ногами. Такова его судьба: силы интеллекта побеждены силами почвы. И таков смысл его книг: интеллект пытается доказать, что почва ошибается, но его логика проходит бесследно, как дым над землей.

Еще одно замечание в этой книге особенно отчетливо выдает врожденную слепоту Троцкого к разнообразию красок, присущих внутренним границам жизни. Начало мировой революции в России, а не в Германии — для Троцкого случайность. Он полагает, что Германия предоставила бы революции куда более мощную исходную позицию, и к такому комплименту стоит прислушаться. Нет никакого сомнения в том, что весь союзный мир не мог бы противостоять нам, если бы мы сочетали руководство мировой войной с притязаниями высшего порядка на мировую революцию. Другой вопрос, насколько это было возможно. Но и сегодня никакое национальное сознание само по себе не придаст нам сил, необходимых для обороны и наступления, если оно не сочетается с тенденцией к мировой революции, когда собственная мощь усиливается в той же мере, как подавляется мощь противника. Книга Троцкого неумышленно показывает нам, что марксизм не дорос до такой задачи не за неимением логической последовательности, а за отсутствием у него глубинных, плодотворных сил жизни. Высвободить их и поставить на службу великим задачам, достойным веры и добросовестного свидетельства, — таков тайный смысл политической борьбы, в которую мы вовлечены вот уже десять лет и конец которой все еще нельзя предвидеть.