Раки-отшельники - Анне Биркефельдт Рагде

Сири, по счастью, была на месте. Она спала, но сразу проснулась.

— Лежи, лежи, моя девочка.

Она все равно встала, отбрасывая огромную тень в красном ночном освещении, буйно топая, подошла к нему, хрюкнула и фыркнула, вот-вот разбудит остальных. Он облокотился на ходунки, зафиксировал упаковку баранины, умудрился как-то ее открыть зубами и протянул ей половину. Она так удивилась, что уселась на задницу и долго жевала. В это время он, упираясь кулаками в металлические трубы, придвинулся к ней, оставив ходунки в проходе. Держась за трубы, он опустился на пол. Оказавшись внизу, он даже не промок, в загончике было чисто и сухо, и много соломы, даже слишком много, они только добавляли себе работы, Турюнн и сменщик, перебарщивая с соломой. Он уселся поудобнее. Теперь Сири была намного выше него.

— Ложись, у меня тут еще вкусности. Моя чудесная девочка, вот, моя хорошая, так…

Она обнюхивала его волосы, лицо, плечи, а он обнимал ее за голову, трепал и чесал за ушами.

— Ну вот, ну вот, вот и я, знаешь ли… Я здесь.

Он ласкал ее и болтал, пока она не улеглась, повернувшись к нему огромной головой, в загончиках вокруг было тихо, видимо, никто не поверил, что это он, да и как им было поверить, спустя столько времени. Он погладил ее пятачок, почувствовал его влажную, гладкую поверхность, она открыла рот навстречу его руке.

— По одной, не больше полупачки, иначе ничего не останется.

Он открыл первую бутылку пива, достал упаковку таблеток, заглотал горсть и проглотил с первыми глотками пива, потом глотнул акевита. Сири хотела все понюхать. Он решил, что надо подождать до следующей порции, чтобы его не вырвало, но потом испугался, что заснет раньше времени. Заснет и проснется. Он посидел спокойно, пока не убедился, что его не вырвет, и повторил процедуру, запил таблетки пивом, потом акевитом. Когда упаковка таблеток закончилась, он выкинул ее в проход. Он выпил только одну бутылку пива. Открыл вторую, почувствовал, что дрожит, но теперь все, больше ему ничего делать не надо, третья ему не понадобится, он вытащил ее из нагрудного кармана и с большой осторожностью поставил на самую середину прохода, чтобы животные до нее не дотянулись и не поранились.

— Моя Сири.

Она опустила голову на пол, глаза ее блестели, лежала и смотрела на него. Металлические трубы неприятно врезались в спину, он опустился на правом локте и тесно прижался к ней лицом. От нее сильно и приятно пахло. Он закрыл глаза, все поплыло, он быстро открыл их опять.

— Мама.

Снова закрыл глаза. Ее косынка. Он увидел ее косынку, плотно сидящую на волосах, завязанную на затылке, коричневую с красными полосками, она над чем-то склонилась, он не мог разглядеть ее лица.

— Мама!

Это была она, прямо перед ним, улыбалась, рассказывала о своем детстве, когда соседи помогали друг другу с работой, а потом пили домашнее пиво из кружек, рассказывала о войне, о несчастных военнопленных, о берлинских тополях, которые все росли и росли, с корнями, разросшимися во все стороны, которые цвели длинными сережками каждую весну, они сидели за кухонным столом, он даже разглядел похожий на мрамор пластик, почувствовал вкус овсяного печенья и кофе, все было так вкусно.

Она погладила его по щеке, он был маленьким, будущим наследником, она погладила его и сунула клубнику в рот, громко над чем-то засмеялась, послышался голос дедушки Таллака, глубокий, металлический, они стояли рядом с ним, оба, смеялись, было тепло, лето, была ли когда-нибудь зима? Нет, зимы не было, зима началась потом, с черными ветками, замерзшей землей и шерстяными варежками, с комочками снега, свисавшими на ниточках, он откусывал комочки и выплевывал их на землю.

Он лег на пол. Была совсем не зима, здесь было тепло, тепло от животных, здесь они были вместе, здесь они были вместе, и все было красным и черным. Длинные черные тени в красном свете, и дыхание Сири. Как хорошо снова быть здесь. Как хорошо.

Эрленд сидел неподвижно в вычурном кресле в холле, сложив руки на коленях. Он слушал. Спустя целую вечность он услышал лифт, вскочил, открыл дверь и смотрел, как показалась голова Крюмме в узкой полоске стекла, которая все увеличивалась и, наконец, остановилась. Он распахнул дверь лифта.

— Почему у тебя выключен мобильный, Крюмме?! Времени девять часов вечера, сегодня пятница, я подумал, тебя снова сбила машина!

— Сидел на встрече с полицейскими, забыл включить телефон. На нас подали иск в суд, какие-то фотографии мы не достаточно хорошо заретушировали, с той драмы с заложниками в банке, помнишь же…

— Плевать! Наконец-то ты дома. Они беременны!

— Что?

— Обе!

— Господи, Боже мой!

— Нет, отец в этот раз не он. И я рассказал им о силосной башне! Они просто с ума сошли от радости! Они же обожают Норвегию! Ты знал об этом, Крюмме? Что они просто-напросто обожают Норвегию?!

— Мне надо сесть, — сказал Крюмме. Он опустился в одно кресло, Эрленд сел во второе. Они сидели молча несколько долгих секунд.

— Как ты? — спросил Крюмме.

— Напуган до смерти, — прошептал Эрленд.

— Я тоже. Значит, обе?

— Да. Обе.

— По-моему, это медицинская сенсация.

— Я тоже так сказал. Но Ютта считает, это — любовь, — ответил Эрленд.

— Попробуй только рассказать об этом паре, которая мучается годами.

— Они хотят, чтобы мы приехали.

— Конечно, мы приедем. Они тоже напуганы? — спросил Крюмме, он даже не снял своего кожаного пальто.

— Нет. Они ликуют. И потребовали, чтобы мы выпили за них обеих шампанского, они купили настоящего. Но знаешь, Крюмме. Сейчас мне даже не хочется шампанского…

— Ты заболел?

— Мне больше хочется какао со сливками.

— Точно. Ты заболел. Давай, поехали.

Они сидели, держась за руки в такси, Эрленд пытался изо всех сил думать об ожидающем его шампанском. Огни на улицах проносились мимо. Ребенок. Два ребенка. Его и Крюмме.

— Мы никогда не были на Великой Китайской стене, — сказал он.

— У нас есть еще девять месяцев, мы все прекрасно успеем, Эрленд. К тому же, до меня доходили слухи, что детей тоже пускают на стену. Боишься, что мир рухнет?

— Однозначно.

— Так им понравилась идея с трехэтажной силосной башней? — переспросил Крюмме.

— Она на них свалилась немного неожиданно, но они обожают Норвегию. Ты знал?

— Не впадай в истерику, я волнуюсь не меньше твоего.

— Я хочу рассказать обо всем Турюнн. И о… да, о хуторе, но сначала о том, что у нас будут… что я буду…

— Отцом, — сказал Крюмме.

— Именно.