Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год. Август, жара. В огромном городе праздник, повсюду люди, толпы людей, пары и группы, колонны и танцующие круги.

Открытый автомобиль несётся по широким улицам. Парни торопятся на другой конец города, где скоро на открытой веранде в старинном парке с узкими кирпичными дорожками начнётся концерт аргентинской музыки. Лето, обожжённые на солнце лбы, они только что быстро искупались в реке, и чёлки густых мокрых волос зачёсаны наверх, но их дружески треплет ветер. Широкие брюки, парусами надувающиеся от скорости белые рубахи на худых юных телах. От полноты жизни они кричат, привставая с сидений: «Vive la France!» И снова! И снова!

И на какой-то раз из яблочной аллеи вдоль ограды университета в ответ им доносится девичий голос: «Vive la France!»

Изумлённые, они останавливают автомобиль и не сразу, но находят в солнечных пятнах пронизанной светом аллеи двух смутившихся девушек, совсем не ожидавших, что летящая на полной скорости машина вдруг остановится.

Одна из них, в платье с юбкой-колоколом, совсем не говорит по-французски, и вторая, в платьице, узком, как карандаш, переводит ей. Подруги отходят в сторону, чтобы обсудить приглашение поехать на концерт, и Маню, подбадривающе улыбаясь, поглядывает на Узкое Платьице, удастся ли ей уговорить Юбку-Колокол.

– Да! – кивает она. – Мы едем!

В парке множество народу, нарядная толпа наэлектризована собственной молодостью, жаром и надеждами этого лета, полуголыми телами всех цветов и размеров вокруг, пылкими музыкантами на сцене открытой эстрады: бандеоны, скрипки и гитары сгущают музыку до ощутимого крепкого объятия. Многие начинают танцевать.

Маню склоняется к своей крошечной, ему по грудь, партнёрше и круглыми мерцающими из толстых век глазами заглядывает ей в душу.

И, словно бы его взгляд проник в ярко освещенный коридор зрачка и беспрепятственно прошёл по нему, оглядываясь, он видит: вот её комнатка со школьным письменным столом, на нём женский портрет в простой оправе, нательный крестик на верёвочке и запечатанный толстый конверт; вот – пустая гостиная с зашторенными окнами и мебелью под полотняными белыми чехлами; вот – закрытая дверь в тёмную комнату, там клубится дым или пар; вот – кухня, где приходящая два раза в неделю равнодушная помощница по хозяйству всегда глядит мимо, готовит еду на три дня: варит кастрюлю супа и тушит утятницу жаркого.

Там он и видит свою маленькую подружку, но в её одинокие восемь лет: в квадратных детских ладонях зажата лысая от объятий когда-то бархатная собачка, Милое Сердечко. С тоской, исподлобья она смотрит в широкую спину кашеварящей чужой женщины и, прошептав что-то в висячее коричневое ухо пёсика, уходит к себе, заплетая ноги в грубых серых колготах, и там, не зажигая света, садится перед письменным ученическим столом, долго глядя на свой реликварий.

…И когда в его большую широкую ладонь проскальзывает её узкая рука, он хочет только одного: чтобы она не была больше в своей комнате одна, никогда. Пусть бы она теперь всегда была с ним?

Зажигаются фонари, сумерки отодвигают прошедший день в темноту за пределами танцевальной площадки. И в этом свете они влюбляются друг в друга: так бывает, когда словно какой-то луч указывает на то, что тебе нужно. Или – кто. Они смотрят друг в друга во все глаза, мощный Маню и его маленькая, как та девочка, подружка. Её узкое платье в крапинку – шелковистое и тёплое, и его рука боится сдвинуться с места на её рёбрышках. За вечер танцев ткань в этом месте темнеет от его взволнованного пота.

Десяти дней вместе оказывается совершенно достаточно, чтобы она вплоть до замужества пыталась разыскать его. Никаких сомнений в насильственности его неожиданного исчезновения у неё не было. Она знала: если бы их жизнь зависела только от него, он бы спрятал её в свой левый нагрудный карман, устроил ей там до собственного сердца яркий коридор, поселил бы в нём, как в доме, с их гостиной, с залитыми солнцем окнами, множеством книг и пластинок, собак и кошек, осликов и коз на Рождество, цветов и детей, смеха и конфет. С их спальней, где она бы, как девочка на шаре, покачивалась перед ним на цыпочках, подняв руки. И на её кухне, где она хозяйничала бы для своей семьи и где её всегда могли обнять за ноги их дети – или он сам.

И никогда бы уже не выпустил оттуда.

Во враждебном вмешательстве она не сомневалась, и даже предполагала – в чьём.

Но мадам Виго так и не удалось найти Маню, хотя, приехав в Париж, она разыскивала его почти три года – до встречи с Антуаном.

Что пыталось сказать ей Мироздание сейчас? Тогда, забрав его у неё, их – друг у друга, разлучив, оно утешило её – любовью Антуана, его – женой по имени Паулин, двумя дочерями и тремя внуками.

Но для чего Мироздание устроило их встречу сейчас? Ведь жизнь прошла!

Только ли чтобы похвастаться своим реставрационным мастерством? Да, напротив сидел Маню, с лицом, изрезанным морщинами, как офорт. Но чем дольше она смотрела на него, тем больше проступал через эту резьбу и травление временем юноша, которого она полюбила в восемнадцать лет, и эта любовь – он! – изменила её жизнь.

Проступили милые черты, и сейчас она уже не могла поверить, что сразу не узнала его.

Пару раз помелькав вокруг, официант удалился и более их не беспокоил: кодовая фраза «Мы не виделись пятьдесят восемь лет» срабатывала прекрасно. Но ещё через несколько минут о том, что старики в первом ряду столиков на террасе не виделись пятьдесят восемь лет, знал весь ресторан, и посетитель, пожелавший остаться неизвестным, просил их принять полубутылочку шампанского в честь их встречи и его пятидесятивосьмилетия.

Смущённые и довольные, Маню и мадам Виго, подняв высокие узкие бокалы, кивками поприветствовали всех.

– То есть ты живёшь большим домом, со всей семьёй?

– Да, да! Сейчас они гостят в семье мужа младшей дочери в Рио, поехали знакомить младшего внука с бабушкой и дедушкой, и Паулин с ними. Пользуемся тем, что все дети ещё крошечные и можно побыть там подольше. Там полное безумие! Эти бразильцы такие детолюбивые.

Они засмеялись.

– Сейчас мы их ждём со старшей дочкой, вернутся – и ты со всеми познакомишься. Скучаю по моим рыжулям, они трёхлетние близняшки, мои внучечки.

Мадам Виго кивнула, улыбаясь, и подняла бокал с шампанским повыше, к самым глазам. Сквозь прозрачные пузырьки два соседних пустых плетёных кресла рядом вытянулись, силуэты их истончились и стали похожи на двух прозрачных контурных бабочек, сцепившихся плечами крыльев: а с тобой, Антуан, я не смогу его познакомить. А ведь именно в поисках его я приехала в Париж. И встретила – тебя, мой любимый.

Город наливался сумерками, розовел, сиреневел, покрывался ночью. Как элегантный любовник в чёрном костюме, он протягивал своей ещё обнаженной, розовой, как закатное небо, женщине нити бус – зажигал фонари. Открывал для неё музыкальные шкатулки салонов, клубов и концертных залов, винные подвалы рюмочных и баров, табакерки сигарных и биллиардных. Официанты расставляли на столиках склянки со свечами, что подсвечивали их сосредоточенные лица, выступавшие из темноты. Отблески всех этих источников света, расцвечиваемые и фарами текущих мимо автомобилей, пробегали по стеклянным боковым панелям террасы заведения и создавали шрифтовую рябь, как будто меню на стекле было написано по воде. На лицах посетителей тогда тоже появлялась то одна, то другая буква, то одно, то другое слово. В город, направо и налево раздавая невыполнимые обещания, входила ночь.