Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

Женевьевец остался бесстрастен, с нахмуренными бровями.

— Шико! — вскричал король с невыразимой нежностью. — Шико! Мой старый друг, я угадал тебя, я тебя узнал! Прости меня; я был неблагодарен, говоришь ты; я в этом не виноват. В моей голове целая вселенная, подробности которой, сталкиваясь, делают такой шум, что он иногда мешает мне слышать биение моего сердца. Если я, по-видимому, забыл тебя, если я не приютил тебя возле себя так, как ты этого заслуживал, умоляю тебя, прости меня, ты довольно отмстил, не обняв меня, как только увидел, ты меня довольно наказал. Будь великим сердцем, открой мне твои объятия.

Брат Робер отвернулся. Болезненное расстройство искривило на минуту это бронзовое лицо. Точно из каждой поры хотела брызнуть кровь или слеза.

— Шико, — продолжал король, отдернув капюшон женевьевца, — это ты. Ты напрасно будешь отпираться; я вижу на твоем лбу шрам от твоей раны. Признавайся.

— В чем? — спросил брат Робер задыхающимся голосом.

— Что ты мой друг и никогда не переставал любить Генриха.

— Для меня было бы слишком великой честью быть другом храброго Крильона, а любить Генриха Четвертого — мой долг.

— Еще раз ты меня оскорбляешь; я твой король и приказываю тебе обнять меня.

— Если вы король, государь, бедный монах нарушит уважение к вам, коснувшись вас.

— О! — прошептал Генрих, печально отступая назад. — Более прежнего в этом упорстве, в этой злопамятности я узнаю Шико, железная память которого никогда не забывала ни благодеяния, ни оскорбления. Если бы я еще сомневался, что ты мой старый товарищ, я перестал бы сомневаться теперь, видя тебя неумолимым. Не будь моим другом, если хочешь, но ты все-таки Шико!

— Шико умер, — торжественно возразил женевьевец, — а вашему величеству известно, что мертвецы не оживают.

— Во всяком случае, они говорят, — сказал король, — и оказывают услуги. Они делают даже портреты… Что ты сделал с моим портретом, с этим замысловатым советом из воска, которым ты советовал мне сейчас надеть церемониальное платье и стать на колени перед католическим алтарем со служебником в руках и принять католическую религию… Статуэтка была очаровательная.

— Я заменил ее вот этой, — отвечал женевьевец, указывая Генриху Четвертому на новую фигурку, которую он только что кончил.

— Молодой человек… приятное лицо.

— Не правда ли?

— Я его не знаю.

— Дай бог, чтобы вы всегда могли это сказать!

— Ты дал ему нож в руку! — вскричал Генрих. — Это для чего?

— Для того чтобы вы его узнали, если встретите когда-нибудь в этой позе.

— Кто такой этот молодой человек?

— Парижанин, много обещающий, — отвечал брат Робер, отдавая фигурку королю. — А пока это поставщик герцогини Монпансье.

— Хорошо, — прошептал король, смотря с волнением на фигурку. — Я буду помнить эти черты, этот нож. Благодарю, Шико!

— Не угодно ли вашему величеству называть меня моим настоящим именем, — сказал брат Робер тоном такой неизменной воли, что он заставил задрожать Генриха, как дыхание сверхъестественного существа. — Из-за прихоти короля, прихоти, конечно, благосклонной и которая делает мне честь, потому что вы меня сравниваете с хорошим человеком, я не хочу лишиться последних дней спокойствия в этом мире и вечного спасения в другом. Я имел честь сказать вашему величеству, что внизу ждет человек, который принес интересные известия кавалеру де Крильону.

Король, пораженный тоном брата Робера, понял, что решение монаха неизменно.

— Хорошо, — сказал он. — Как я ни огорчен, что не мог воскресить друга, столь оплакиваемого, я настаивать не стану. Может быть, в этом упрямстве есть причины, которых я не имею права узнавать. Вы брат Робер, это хорошо, но мне ничто не помешает обратить на брата Робера привязанность и неизменную признательность, которые я обещал тому, о ком я вам говорил. Жду от вас последней услуги: покажите мне выход, в который я мог бы выйти из монастыря, не будучи узнан.

— Ничего не может быть легче. Пойдемте за мною. У нас есть дверь в поле; может быть, ее будут караулить через час, а теперь еще нет.

— Пойдемте… Но прежде, брат Робер, обнимите меня.

Женевьевец медленно наклонился. Генрих в порыве нежности обнял это странное существо, которое затрепетало в его объятиях. В коридоре раздался звонок.

— Это граф д’Эстре, верно, потерял терпение, — сказал брат Робер, отодвигаясь, чтобы скрыть свое волнение.

— Д’Эстре? — вскричал король, который не мог холодно услыхать это обожаемое имя. — Он разве здесь? Зачем он пришел?

— Я вам сказал: говорить с кавалером де Крильоном.

— Ах, боже мой! Не случилось ли какого несчастья с Габриэль? — сказал король вне себя от беспокойства.

— Никакого, разве в последние десять минут, — флегматически отвечал женевьевец, — потому что я видел ее только десять минут тому назад свежей и прекрасной.

— Ты ее видел?.. Стало быть, она здесь?

— Конечно, вместе с отцом.

— Побежим, побежим к ней, любезный брат, — сказал Генрих, уже все забывший, чтобы думать только о своей любви.

— Может быть, ваше величество поступите благоразумно, если не покажетесь, — сказал Робер. — Граф д’Эстре пришел просить гостеприимства в нашем доме; его дом, кажется, окружили воины, отыскивающие вас. Может быть, он даже имеет другие причины, чтобы поместить здесь свою дочь. Преподобный приор, который очень любит графа д’Эстре, приказал отдать ему ключи от нового здания в саду, и в эту минуту мадемуазель д’Эстре помещается там со своими женщинами. Если ваше величество покажетесь прежде, чем она там поместится, может быть, граф д’Эстре сразу увезет отсюда свою дочь.

— Из недоверия ко мне, — вскричал Генрих, — это правда!

— Если не из недоверия, государь, то из уважения, чтобы не беспокоить короля, поместившись под одной кровлей с ним.

— Будет он беспокоить меня или нет, а я, конечно, не уйду теперь, когда я так близко от Габриэль.

— А я думаю, — спокойно сказал брат Робер, — что ваше величество отправитесь тем скорее. Вы не захотите потерять свою корону и погубить своих друзей из-за нежного взгляда. Вы не захотите сделать женевьевцев подозрительными графу д’Эстре, который имеет к ним полное доверие. Наконец, король и мадемуазель д’Эстре не могут жить здесь в одно и то же время.

— Вы правы, брат Робер. Генрих все забывает, что он называется королем. Я иду, но прощусь последний раз с Габриэль; где будет она жить?

— Там!

Генрих подошел к окну, выходящему в сад. На конце сада, то есть в ста шагах, возвышался среди деревьев восьмиугольный павильон в два этажа, ставни которого отворились и который лучезарное солнце обливало светом и теплотой.

В открытые окна Генрих увидал, как суетились Грациенна и другая служанка, отряхивая занавеси и наполняя водою вазы, для которых Габриэль, сидя на балконе главного окна, приготовляла розы и жасмин, только что сорванные в цветнике.