Гипсовый трубач, или Конец фильма - Юрий Поляков

Но неважно. Пусть это останется тайной. Жизнь без тайн скучна.

На всякий случай - прощайте!

Н. Лапузина

От мысли, что он больше никогда не увидит Наталью Павловну, все существо Кокотова наполнилось детской знобящей досадой, а на глазах едва не выступили слезы, но именно в этот обидный момент раздался шквал аплодисментов, вернувший писателя к действительности. Андрей Львович оторвался от записки и огляделся: хлопали все - насельники, Огуревич, Имоверов, кожаная дама, влажная блондинка, оператор, водитель джипа… Даже Агдамыч, зачем-то уже начавший отвинчивать таблички, отложил отвертку и бил мозолистыми ладонями, издавая звуки, похожие на те, что произвели бы два стучащих друг о друга лошадиных копыта. Жарынин, по-оперному приложив руку к груди, раскланивался с публикой легкими движениями головы, точно дорогостоящий виртуоз на благотворительном концерте.

– Ну, после таких слов, дорогие телезрители, - вдохновенно лепетал Имоверов, глядя в камеру, - я за судьбу «Ипокренина» совершенно спокоен!

– Гениально! - сказала кожаная дама. - Сейчас подснимем планы, перебивочки и помчимся монтировать.

– Когда эфир? - строго спросил режиссер.

– Сегодня в двадцать два пятнадцать. Не пропустите!

– Не пропустим!

Оператор тем временем снял камеру с треноги, водрузил себе на плечо, огляделся и направился к Агдамычу, который снова вооружился отверткой и снимал со скамеек таблички.

– Обязательно подснимите Ласунскую! - посоветовал кто-то из старичков.

– И она тоже здесь? - изумилась кожаная дама на этот раз, кажется, искренне - зная, о ком речь.

– Конечно здесь!

– Где, где она?

– В зимнем саду.

– И панно наше тоже подснимите! - раздалось сразу несколько голосов.

– Какое панно?

– В столовой. Это работа самого Леши Друзкина!

– Да вы что! - удивился Имоверов. - Я недавно брал у него интервью в Нью-Йорке.

– Ну и как он там? - снисходительно спросил Жарынин.

– А вы с ним знакомы?

– Был знаком. В молодости.

– Он в порядке. Его триптих «Мастурбирующие пионеры» музей Гогенхайма купил за три миллиона долларов.

– Вот бы продать и наш «Пылесос»! - воскликнул народный художник Борзунов.

– Почему? - удивилась кожаная дама.

– Да тошно смотреть на эту халтуру!

Тем временем к Имоверову робко приблизилась одна старушка, в далеком прошлом прима Малого театра, и робко протянула ему блокнотик.

– Вам что, бабушка? - участливо спросил повелитель эфира.

– Автограф, голубчик, если можно! - пугливо шепнула она.

Слово «автограф», как молния, поразило старческую общественность, и через мгновенье Имоверов был окружен галдящей толпой. Сморщенные руки протягивали ему для росчерка блокнотики, бланки анализов, просто клочки бумаги…

Жарынин поглядел на все это с ревнивым недоумением и проговорил:

– Триумф Телемопы! Как вам моя финальная гипербола?

– Супер! - восторженно отозвался Кокотов, скрывая неведенье.

– Погодите! - Режиссер достал из кармана мобильник и набрал номер. - Эдик! Спасибо, отработали по полной. Слушай, ты им скажи, когда будут монтировать, чтобы меня сильно не резали! Ладно? Ты настощий друг! С меня танкер водки…

Воспрянувший Огуревич, все еще держась за бок, гостеприимно увел съемочную бригаду в столовую. Когда же соавторы двинулись следом, вдруг приковылял запыхавшийся Ящик, а с ним лучшая воздушная актробатка пятидесятых Злата Воскобойникова. Нарядная старушка в изнеможении опустилась на скамейку, уронив на колени букетик лиловых недотрог, а Ящик, тяжело дыша, кинулся к Жарынину:

– Мне сказали, я должен выступать! Тут, на телевидении…

– Поздно, Савелий Степанович, съемка закончилась!

– Как закончилась? - чуть не заплакал ветеран.

– Где же вы были? Вас так искали!

– Я… Мы… - В его старинных, слезящихся глазах мелькнула мужская потаенная гордость. - Мы со Златой Викторовной гуляли там, за прудами… - Он неопределенно махнул рукой.

– Что ж, ничего не поделаешь. Сен-Жон Перс говорил: лучше любовь без славы, чем слава без любви. Пойдемте, ей-богу, обедать…

Обед, который немного задержали из-за съемок, стал настоящим апофеозом Жарынина. Вдохновленный Огуревич, поколебавшись, приказал в честь внезапного праздника выдать насельникам из поминальных запасов: кавалерам - по рюмке жуткой водки, дамам - по бокалу ркацители, еще не сделавшегося уксусом, но уже переставшего быть вином. Имоверов почти тотчас умчался в Останкино на запись новой передачи «Семейные тайны», по большому секрету сообщив всем, что сегодняшняя тема называется «Сантехник в доме» и посвящена спонтанным изменам скучающих домохозяек.

Телебригада задержалась на полчаса, подсняла перебивки и виды старческой повседневности, наскоро пообедала, причем бородатый оператор успел так напиться, что в микроавтобус его, недвижного, грузили вместе с камерой. Кожаная дама, садясь в машину, лепетала, что она буквально очарована «Ипокренином», спрашивала, нельзя ли на недельку заехать сюда отдохнуть и попить чудесной минеральной воды. Польщенный Огуревич, тоже успевший хорошенько принять из внутренних резервов, горячо ее приглашал, обещая, кроме полноценного отдыха, научить редакторшу усилием воли выращивать недостающие фрагменты организма. Он с упорной галантностью, опрометчиво не замечая бдительных взглядов Зинаиды Афанасьевны, предъявлял телевизионщице свою поросшую пухом лысину, чем неподдельно женщину заинтересовал. Как только бригада уехала, директор был немедленно уведен женой в семейный застенок до выяснения.

Во время обеда насельники толпами шли к Жарынину, чокались с ним, восхищались его красноречием, гордились. Даже сама Ласунская, одетая во что-то античное, издалека подняла бокал в честь Дмитрия Антоновича. Его выступление она, конечно, сидя, как обычно, в оранжерее, не слыхала, но об ораторской победе режиссера ей много и жарко рассказывали взволнованные одноприютники. Жарынин, вставая, кланялся, со сдержанным достоинством отвечал на восторженные общественные поздравления и лишь изредка посылал соавтору краткие ироничные взоры пресыщенного триумфатора. Ян Казимирович даже немного взревновал к славе соседа по столу и начал громко рассказывать про то, как после его фельетона «Подрезанные крылья родины» посадили знаменитого авиаконструктора Скамеечкина, но бывшего вершителя судеб, великого и ужасного Ивана Болта, никто не хотел слушать. Торжество, конечно же, попытался испортить Жуков-Хаит. Появившись к концу обеда, он истерично заявил, что насельники напрасно ликуют: мировое еврейство, захватившее российское телевидение, никогда не допустит появления отснятого сюжета в эфире, и очень скоро, а именно в 22.15, все в этом смогут самолично убедиться. Впрочем, на него снова зашикали и прогнали.