Гипсовый трубач, или Конец фильма - Юрий Поляков

– Скорее б уж перекоробился! - вздохнула Татьяна, выставляя тарелки с усиленными порциями макарон по-флотски.

Когда соавторы вернулись к номерам, там, загадочно улыбаясь и вертя на пальце ключик, ждала их Валентина Никифоровна.

– «Люкс»! - со значением сказала она, стараясь не смотреть на Кокотова. - Аркадий Петрович распорядился переселить вас прямо сейчас.

– Валечка, ты мне поможешь устроиться? - спросил Жарынин сытым голосом.

– Конечно! - бестрепетно отозвалась она.

– Андрей Львович, - режиссер повернулся к соавтору, - час отдыхаете, а потом за работу!

– Полтора, - поправила бухгалтерша.

– Час пятнадцать! - строго определил Жарынин.

Зайдя в свою комнату, Кокотов упал на кровать и занемог в сердечном огорчении: записка Натальи Павловны оборвала долгожданный чувственный росток, впервые после развода пробившийся в его душе, росток глупый, ненужный, ничем не оправданный, но тем не менее придававший пребыванию здесь, в «Ипокренине», некий тайно-нежный смысл. Мысли огорченного Андрея Львовича невольно потекли в прошлое, перед ним, дробясь и прихотливо, как у Дали, соединяясь, всплыли памятные приметы его былых женщин: неумелые поцелуи Валюшкиной, рыжий лисенок Таи, испуганные глаза Лены, внеземные ягодицы Лорины, предательский язык Вероники… Чтобы отогнать мучительно-волнующие видения, писатель выскочил из номера, помчался к прудам и долго, считая шаги, ходил кругами, думая о том, что под холодной рябью предосенней воды, в илистой гуще, может скрываться все что угодно: драгоценный сундук штабс-капитана Куровского, например, или обглоданный раками труп неудачливого бизнесмена…

Из подвижной задумчивости писателя вывела «Песня Сольвейг» - впервые за эти дни его старенькая «Моторола» дала о себе знать.

– Алло?!

– Ну, где вы там? - сварливо спросил Жарынин. - Прошло полтора часа! Мы будем работать или нет?

– Откуда вы знаете мой телефон? - удивился Кокотов.

– Неважно. Жду вас у себя. Немедленно!

…Дверь «люкса», в отличие от других, была обита темно-зеленым дерматином, перетянутым золотистыми тросиками и украшенным кожаными пуговками. VIP-апартаменты состояли из гостиной и спальни, а на самом деле - из двух обычных номеров, соединенных между собой арочным проходом. Мебель, телевизор, холодильник и все прочее выглядело не таким древним, как в остальных помещениях. Входя, Кокотов успел ревниво заметить в санузле, выдержанном в изысканных кофейных тонах, свою геополитическую шторку. Однако доносившееся оттуда все то же знакомое неисправное журчание немного примирило обидчивого литератора с действительностью.

Жарынин в своем стеганом шелковом халате полулежал на диване, покрытом голубым синтетическим мехом, и курил трубку. Он был похож на восточного владыку, который полудремлет после объятий любимой наложницы. И действительно, в комнате стоял едва уловимый запах недавно ушедшей женщины. Но Дмитрий Антонович не дремал, нет, напротив, в нем, вдохновленном и взволнованном недавним торжеством, ощущалось кипение веселой творческой злобы.

– Отдохнули? - бодро спросил режиссер.

– А вы?

– Ладно, не ехидничайте! Мы в ответе за тех, кого приучили.

– Где же Регина Федоровна? - невинно поинтересовался Кокотов.

– У нее отгул.

– От вас?

– Неплохо! Очень неплохо! Мне нравится, что вы сегодня сердитый. Значит, дело у нас пойдет. Итак, что мы имеем?

– Трудно сказать…

– А имеем мы, Андрей Львович, насколько я помню, студента Леву, приехавшего на педагогическую практику в пионерский лагерь. Так?

– Так.

– Лева - хороший такой мальчик, аккуратный, правильный. И он влюбляется в лагерную художницу. Первая страсть. Томленье юной души и зов созревшего организма.

– Почему именно в художницу? - насупился писатель.

– Ну не в повариху же?! Вы-то ведь в художницу влюбились! А Лева разве хуже вас? Нет, он - лучше. Герои всегда лучше своих авторов. Как мы ее назовем?

– Называйте как хотите…

– Бодрее, мой друг! Мы творим вечное! А назовем мы ее Наталья… Как?

– Не надо! - взмолился Кокотов.

– Не надо - так не надо. Мы назовем ее, как и вашу подружку, Тая. Не волнуйтесь, потом поменяем. Это - пока, чтобы не перепутать.

– Хорошо - пусть Тая…

– Кто такая Тая? Думаем! Она хиппи. Настоящая. Состоит в подпольной организации. У нее с Левой летний случайный роман. Она ведь девушка опытная. Хипповки в этом отношении были абсолютно раскованные. Я в молодости встречался с одной - дочкой генерала. Что вытворяла! Боже, страшно вспомнить! Для нашей Таи этот роман - всего лишь игра, эпизод, прихоть пресыщенного тела. А вот для Левы, невинного мальчика, это - космическое чувство, на всю жизнь. Согласны?

– Не совсем…

– Возражайте, умоляю вас, возражайте!

– Да, Тая опытная, даже немного развращенная, но душой она стремится к чистоте. Она устала от животных порывов плоти, наркотиков, от оргий, - Кокотов бросил в соавтора гневный взгляд. - Она рисует ангелов…

– Почему ангелов? - спросил Жарынин, отводя глаза.

– А вы хотите, чтобы она чертей рисовала?

– Ладно, пусть ангелов. И что?

– А то, что наш Лева со своей неопытной страстью для нее, возможно, - единственный шанс вернуться к нормальной жизни, снова соединить в гармонии порывы тела и души…

– Можно подумать, это кому-то когда-то удавалось! - горько усмехнулся режиссер.

– Вам не нравится то, что я говорю?

– Нет, мне как раз нравится! Искусство, как заметил Сен-Жон Перс, - это придуманная правда. Итак, у наших героев назревает что-то серьезное. И Тая нарочно томительно длит допостельный период их отношений. Ох, как они это умеют! Как умеют! Она искренне хочет снова стать той чистой, допорочной девушкой, какой была когдато. Она надеется. По вечерам, после отбоя, они встречаются в зарослях сирени, возле старенького гипсового трубача, и нежно, почти невинно целуются. Вы довольны?

– Доволен.

– Ах, эта летняя нежность! Она дает ему покурить травку. В первый раз. Представляете? Как я это сниму, как сниму: падающее звездное небо, кружащаяся каруселью сирень, оживающий гипсовый мальчик, смеющееся лицо Таи… Тысячи лиц! А может, назовем ее Никой?

– Нет!

– Что - нет?

– Никакой травки. Мы же решили: она хочет с помощью Левы стать другой. Совсем другой. Неужели не понятно?! - возмутился Кокотов.

– Да, пожалуй… Вернувшись со свидания в свою мансарду…

– Почему в мансарду? - вздрогнул прозаик.

– А где еще должна жить художница? Конечно, в мансарде. Вернувшись, она ложится в кровать и вспоминает себя девочкой, доброй и чистой. Засыпает и видит сон. Ей лет десять. С папкой для рисования и коробкой карандашей она входит в совершенно пустой музей. Длинная галерея. Тая медленно идет, с детским изумлением разглядывая мраморную наготу богов и богинь. И вдруг впереди, в нише, где должен стоять Аполлон, она видит… Кого?