Дети ночи - Дэн Симмонс

Придворный поэт Фридриха III Михаэль Бехайм описал мою встречу в 1461 году с тремя босоногими монахами-бенедиктинцами: братом Хансом Носильщиком, братом Михаэлем и братом Якобом. Эту историю Бехайм услышал от третьего монаха, брата Якоба, и его искаженное изложение событий переписывалось, упоминалось и пересказывалось в течение пяти веков. О беспристрастности поэта Бехайма можно судить по изначальному названию его поэмы, когда он пел ее императору Священной Римской империи в 1463 году: «История кровожадного безумца по имени Дракула из Валахии».

Немногие осмеливались оспаривать рассказ брата Якоба, записанный поэтом Бехаймом. Никто не слышал полного рассказа об этом событии. До сих пор.

Случилось все следующим образом: в те дни епископ Любляны, Сигизмунд из Ламберта, воспользовался распространенным убеждением, что монахи словенского аббатства Горрион в городе Горнийграде восприняли объявленную вне закона ересь святого Бернарда, чтобы под этим предлогом изгнать монахов из монастыря и присвоить их собственность. Трое из тех монахов – брат Ханс Носильщик, брат Михаэль и брат Якоб – бежали и, переправившись на севере через Дунай, пришли во францисканский монастырь в моей столице Тырговиште.

Хоть впоследствии я и был вынужден принять по политическим мотивам католическую веру, тем не менее я ненавидел эту подлую религию, да и теперь в грош ее не ставлю. Церковь в то время была лишь одной из соперничавших властей – и беспощадной притом, несмотря на все усилия упрятать свои алчные, корыстные побуждения под покровом благочестия. Сомневаюсь, что с тех пор она изменилась. А францисканцы казались худшими из всех. Монастырь в Тырговиште был для меня как гвоздь в сапоге, и если я его терпел, то лишь потому, что политические осложнения в связи с их выдворением перевесили бы облегчение, которое я мог испытать после их изгнания. Простой люд любил льстивых, постоянно молящихся и говеющих францисканцев, несмотря на то что монахи выжимали из народа за счет милостыни и десятины последние крохи и постоянно выклянчивали еще. Церковь Валахии в те дни – особенно этот проклятый францисканский монастырь, который, несмотря на все мои тогдашние усилия, так и стоит в Тырговиште до сего дня, – была паразитом, жиревшим и распухавшим на кровавых деньгах, которые гораздо большую пользу принесли бы моему княжеству, окажись они у меня в руках.

В то время францисканцы на дух не переносили бенедиктинцев, и я подозреваю, что они предоставили убежище трем беглым бенедиктинцам лишь для того, чтобы вызвать у меня еще большее раздражение. И им это удалось.

Я столкнулся с братьями Якобом, Михаэлем и Хансом Носильщиком примерно в миле от монастыря, когда после охоты возвращался к себе во дворец. Их более чем непочтительные манеры вызвали во мне гнев, и я приказал тому, который звался Михаэлем – он был самый высокий из троих, – явиться ко мне во дворец во второй половине того же дня.

Бехайм утверждает, что я запугивал монаха допросом с пристрастием, но на самом деле у нас была приятная беседа за кружкой подогретого эля. Я говорил кротко и вежливо, ничем не выдавая своего прирожденного неприятия их продажной веры. Мои вопросы были исполнены лишь вежливого интереса к богословским материям. По мере того как эль разогревал внутренности брата Михаэля, он все с большей горячностью входил в роль проповедника, хотя я заметил тревожный огонек в его хорьковых глазках, когда мои вопросы стали носить более личный характер.

Итак, тяготы земного существования являются лишь малоприятным началом пути к последующей жизни? – мягко спросил я.

«О да, милорд, – поспешил согласиться тощий монах. – Так установил наш Спаситель».

«Тогда, – продолжал я, подливая ему эля, – тот, кто стремится сократить эту скорбную страницу бытия и ускоряет получение страдающим смертным награды еще до того, как он накопит множество грехов, может считаться благодетелем?» Брат Михаэлъ не смог скрыть несколько озабоченного выражения, когда подносил кружку к губам. Но произведенный им прихлебывающий звук можно было принять за утверждение. По крайней мере, я предпочел понять его именно так.

«В таком случае, – продолжал я, – если некий жалкий слуга Господень, такой как я, послал многие сотни смертных – кое-кто утверждает, что тысячи, – навстречу спасению до того, как грех отяготил их души, можно ли утверждать, что я явился спасителем этих душ?» Брат Михаэль облизнул и без того влажные губы. Возможно, он уже слышал о моем иногда небезобидном чувстве юмора. Или, что вероятно, эль ударил ему в голову. Как бы там ни было, он не смог до конца скрыть улыбки, хоть и пытался. «Такую возможность нельзя исключить, ваше величество, – сказал он наконец. – Я всего лишь бедный монах, непривычный к строгой логике или требованиям апологетики».

Я развел руками и улыбнулся. «Как вы говорите, если мы примем эту предпосылку, – сказал я сердечно, – то тогда следует доказать, что если кто-то, подобный мне, помогает тысячам смертных освободиться от тягот земной жизни, этот некто может считаться святым за количество душ, спасенных им до того, как грех лишил их всякой надежды на спасение. Согласились бы вы с таким утверждением, брат Михаэль?» Тощий святоша снова облизнул губы и стал еще больше похож на хорька, вдруг обнаружившего, что над ним нависла сеть, пока он витал в высших сферах.

«М-м-м…, э-э-э святым, милорд? Несомненно, подобное можно утверждать, но…, м-м-м…, но святость, милорд, это такое понятие, которое затруднительно постулировать, и…, э-э-э…»

Я решил сжалиться над перепуганным монахом.

«Скажите мне тогда, – заговорил я, слегка повысив голос, – может ли такой человек, как я, рассчитывать если не на святость, то, по крайней мере, на спасение Господом нашим, Иисусом Христом?» Брат Михаэль чуть не пустил пузыри, услышав этот вопрос. «О да, ваше величество! Спасение принадлежит вам, как и любому другому человеку. Господь наш и Спаситель простер на нас свою милость, приняв смерть на кресте, и милость эта не может быть отнята, если грешник искренне раскаивается и желает изменить свою…, то есть, ваше величество, если грешник возжелал прийти в объятия заповедей Господних и его заветов».

Я кивнул. «И ваши собратья-монахи выразили бы такое же мнение по поводу возможности моего Спасения?» Опять его глазки забегали. Наконец он выдавил:

«Всем моим собратьям известны заповеди Иисуса и сила милости Божьей, ваше величество».

Я улыбнулся – вполне искренне на этот раз – и приказал тощему святоше остаться, пока не доставят его спутников.

Вечерние длинные тени уже легли на каменный пол, когда я стал задавать вопросы брату Хансу Носильщику. Он был пониже, поплотнее, а его тонзура имела такой вид, будто над ней поработали ножницы садовника.

«Вам известно, кто я?» «Конечно», – ответил этот человечек, на которого с некоторой тревогой смотрели его товарищи. Было очевидно, что он наиболее фанатичен из троих. Взгляд его был бесстрашен, в нем не было сомнения, а в голосе и в позе – почтения. Я предпочел не замечать отсутствия учтивости в его речах и обращения «ваше величеством» или «милорда».

«Вам известна моя репутация? – поинтересовался я.» «Да».