Тайна Эвелин - Имоджен Кларк

боялась к нему прикоснуться, как будто оно радиоактивное. Из комнаты разом вышел весь кислород, у нее кружилась голова.

Робби.

Тот мальчишка.

Ребенок, чью жизнь она погубила.

Она взяла письмо дрожащими руками и еще раз попыталась его прочесть.

Дорогая мисс Эпллби,

меня зовут Карен Смит, я мама Робби. Давно хотела написать, но это очень трудно. После случившегося у меня все валится из рук. Но я должна стараться ради других детей. Им тоже трудно. Я мать-одиночка, их отец ушел, когда Робби было три года. На работе мне сочувствуют, дают, если надо, свободное время, но оно не оплачивается, поэтому приходится вкалывать. Когда занята, как-то легче. Не забываешь, я никогда не забуду, но когда ходишь на работу, думаешь еще о чем-то, да и с деньгами у матери-одиночки туго. Надо как-то всех прокормить.

Пип болезненно вздохнула, вытерла тыльной стороной ладони глаза. Читать дальше было страшно, но деваться было некуда. Что ей нужно, зачем она пишет ей, когда прошло столько времени? С каждым предложением у Пип все сильнее теснило в груди, потому что она ждала, когда начнутся обвинения: укоры, ярость, неумолимая ненависть, которую она не может не испытывать к Пип и которую только сейчас посмела облечь в слова. Но не читать было нельзя, невзирая на страх. Это было неизбежно, от этой зияющей раны нельзя было отвернуться: знаешь, что стошнит, но все равно не отводишь взгляд. Она продолжила читать:

Я много о вас думаю.

Сейчас пойдут обвинения, подумала Пип. Она представила эту женщину, лежащую в постели без сна, не находящую покоя и клянущую ту, кто лишил ее ненаглядного дитя. Самое естественное отношение. Она должна ненавидеть Пип всеми фибрами души.

Пип оторвала взгляд от письма. Чувство самосохранения приказывало прекратить читать и больше не возвращаться к письму. Ведь она наконец-то сдвинулась с мертвой точки, достигла неоспоримого прогресса. Панические атаки прекратились, сны стали щадящими, уже брезжила надежда, что к ней вернется способность наслаждаться жизнью. Зачем ей знать о материнской боли? Она могла сама представить, каково ей, этим и занималась с самой трагедии. Что хорошего будет, если ей скажут то, что она и так знает, отбросят туда, откуда она успела отползти? Ничто не мешает ей засунуть письмо обратно в конверт и кинуть в огонь, чтобы избежать новых мучений.

Но Пип знала, что никогда так не поступит. Эта женщина, мать Робби, потратила время на то, чтобы излить в письме свою ненависть и боль, и Пип не могла не прочесть все это, не проникнуться этим, не взвалить все это себе на плечи. Решив крепиться, она стала читать дальше.

Я все время думаю, что произошло, как умер Робби, как остались невредимой вы. Сначала я ужасно злилась. Я так вас ненавидела! Несправедливо, что мой красавец сын мертв, а вы живете и в ус не дуете.

Но потом я решила, что вы не так уж легко отделались. Нет, вам тоже досталось.

Моего ненаглядного Робби не вернуть. Я никогда не увижу его игру за «Арсенал». (Вы знали, что он болел за этот клуб? В тот день на нем была майка с его эмблемой. Он не снимал ее, пока я не заставляла.) Он уже не пойдет работать, не женится, не заведет ребятишек. Это больно, Боже, это такая боль! Но его нет. Он всего этого не знает.

А вы, вам надо жить. Его жизнь оборвалась в одну секунду, а ваша продолжается. Вам приходится каждый день это вспоминать. Думаю, это сидит у вас в голове, прямо как у меня, и вам ни за что от этого не избавиться.

Разница между нами в том, что Робби был мне сыном. Я всегда буду по нему скорбеть. Но вы, вы не должны страдать всю оставшуюся жизнь. Это было бы несправедливо.

Пип готовилась к тому, что слова безутешной матери станут для нее жестоким ударом, опрокинут ее навзничь, и теперь недоуменно подняла глаза от письма. Куда клонит эта женщина? Она перечитала две последние фразы. В них не было проклятий. Мать не накликала на нее муки ада, хотя Пип ждала именно этого. Она осторожно дочитала письмо.

Моя кровиночка мертва, ему нет возврата. Но ваша жизнь не должна прерваться.

Я знаю, что это был несчастный случай. Робби просто бегал где хотел. Я твердила ему не делать этого, но мальчишки такие, сами знаете. Он считал себя неуязвимым, а меня глупой хлопотливой курицей. Когда мне в дверь позвонила полиция, я уже знала, что произошло. Я почти ждала этого.

Поэтому я просто хочу, чтобы вы знали: я вас не виню. Раньше винила. Даже когда коронер сказал, что это был несчастный случай, и когда полиция ничего не стала делать, я продолжала вас ненавидеть. Иначе не могла. Я была так зла на вас, на полицию, на Робби, но больше всего на саму себя за то, что не уберегла моего мальчика.

Но злость прошла. Знаю, во всем этом нет вашей вины. Робби выбежал на мостовую, и вы ничего не могли поделать. Чудо, что больше никто не пострадал.

Не думаю, что вам есть до всего этого дело, наверное, вы о нас уже позабыли, но я хотела все это вам сказать. Я вас не осуждаю. Вы не виноваты.

Пожалуйста, не отвечайте. Я не хочу. Я просто должна была это сделать для самой себя.

Искренне ваша,

Карен Смит.

Потрясенная Пип отложила письмо. Она ничего не чувствовала, как будто кто-то выдул из ее головы все мысли, стер, как мел с классной доски. Слова в письме были простыми, она понимала их значение, просто она окаменела. Не находила на них ответа.

Мать мальчика не осуждает ее. Мать убитого ею ребенка понимает, что это был несчастный случай, ужасная, трагическая случайность. Пип знала, что саму себя она продолжит винить до конца жизни, но, возможно, ей будет легче влачить этот груз, зная, что единственный человек, имеющий все основания ее осуждать, простил ее.

Пип вдруг захотелось к маме. Это желание оказалось таким сильным, что она бросилась прочь из своей комнаты с письмом в руке, зовя мать так отчаянно, словно от этого зависела ее жизнь. Мать немедленно выскочила в коридор с расширенными глазами.

– В чем дело, Пип? – взволнованно выпалила она. – Что случилось?

Сбежав по лестнице, она налетела на мать, заставив ту попятиться и с трудом избежать падения. Мать крепко обняла дочь, больше не задавая вопросов.