Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький

о нем лирику-то всю целиком надо бы к чорту послать. Как Вы полагаете? «Дон-Кихот» в рукописи лучше, чем в печати, ибо цензор несколько переделал его. В рукописи эта вещь названа «Рыцарь». В ней есть идея, но я отнюдь не настаиваю на помещении ее в книжку. Знаю — плохо.

Ваше предположение, что книжка будет иметь успех, — очень радует меня. Очень, очень жажду этого успеха в публике, а если он будет сопровождаться неодобрением критики — я сгорю от восхищения!

Занимаюсь корректурой своих книг. Зело противно! «Не гоже псу возвращаться на блевотину свою». Это сказал Л[ев] Н[иколаевич] единовременно со мною, и сие трогательное единодушие заставило нас обоих здорово хохотать. Но хохотали мы не как авгуры, нет! — а как люди, сами себя устыдившиеся. «Читаешь и видишь: сколько лишних слов, страниц, сколько чепухи! — говорит он. — Терпеть не могу читать сочинения Толстого!» — «А я — Горького…» — сознался искренно Ваш слуга. Многое из писаний моих я вырвал бы с корнем, но — поздно! Ибо, если публика увидит, что книжки стали тощи, — она закричит: «Обман! Караул! У соседа — толще!»

А наш общий друг, на Зеленом Эрине живущий, продолжает шпынять в меня раскаленными нетерпением посланиями. Зовет и… к смерти призывает. Он, видимо, вполне уверен, что мы с успехом можем затеять игру в Герцена — Бакунина. Тут есть маленькая ошибочка по существу, но это, конечно, пустяк и — почему не попробовать крепость головы и стены? И, разумеется, «плох тот солдат, который» и т. д. Но — для кого все сие? Дело в том, что в данный момент в империи нашей есть две группы людей, нуждающихся в свободном слове, причем одна — нуждается только в слове, другая же еще и в примере. Первая — велика, разнообразна и ничем не связана во едино целое, — ни даже единством желаний. Она — по обыкновению впереди массы и — как всегда — вне потребностей народа, насущных его потребностей, ею все еще не сознанных. Она — умная. Нр — трусливая. Вот она, видя рост демократии, испугалась сего явления, — в коем для нее не должно бы быть неожиданности, — испугалась за культуру, которую демократ якобы не пощадит в случае победы его, — и ныне проповедует необходимость «аристократов духа», идеализма и прочих штук. Если б Вы знали, как мне противен этот поворот назад, к самоусовершенствованию! Я не оговорился — это назад! Теперь — совершенный человек не нужен, нужен боец, рабочий, мститель. Совершенствоваться мы будем потом, когда сведем счеты. Другая часть интеллигенции ищет бога, за которым желала бы скрыть свою неспособность к жизни, страх пред ее противоречиями и т. д. Большинство — как всегда — ни бе, ни ме, ни кукареку, но, впрочем, вполне готово загрести жар чужими руками и проехать вперед на шее ближнего. Для этой интеллигенции — не стоит затевать ничего на Зеленом Эрине. Другая интеллигенция — только что вылупилась из яичка, находится в периоде отрочества, но уже инстинктивно чувствует, чего ей надо. У этой единство желаний — налицо, даже теперь, при слабом, сравнительно, развитии в ней сознания своих человеческих прав. Ее не приходится толкать вперед, а — надо удерживать, как сие ни обидно. И для нее гораздо важнее примеры, чем слова. Слова — она слышит всякие. Еще вчера ей говорили, что она — самое ценное, самое отрадное и могучее в жизни. Сегодня говорят, что «духовные вершины аристократической интеллигенции прошлого заключают в себе более высокие психические черты и в некоторых отношениях они ближе к будущему, чем буржуазно-демократическая интел[лигенция] капиталистического века с ее духовной бедностью и антвидеалистическим духом». Будучи грамотной, демократическая интеллигенция, читая сии строки, — гораздо более приложимые не к ней, а к буржуазной, первой группе, — принимает это догадливое красноречие на свой счет и — обижается. И — вправе обижаться. Но — если б она только обижалась — это еще ничего! А вот что скверно: во вчерашнем учителе она чувствует сегодня врага себе, изменника ее интересам. Для этой интеллигенции — нужны примеры стойкости, нужны доказательства к словам. Для нее, например, будет очень приятно и поучительно, если на ее глазах, на улице, во время драки с полицией, будет, между прочими, убит или искалечен М. Горький, и будет крайне обидно, гнусно и не педагогично, если то же лицо, сидя где-нибудь в заграничной келье под елью, начнет оттуда «пущать революцию» во словесех, хотя бы, скажем примерно, и красноречивых. Вот оно дельце-то какое!

Нет, надо жить дома. Интересно и полезно дома жить.

Кстати, с «близостью к будущему духовных вершин аристокр[атической] интеллиг[енции]» я могу согласиться… с маленькой оговорочкой. Ближе, вы говорите? Очень хорошо! Но — будьте любезны, убедите меня в том, что «будущее» будет строиться именно по старым рецептам, что демократы, — люди, еще не жившие, — обязательно пойдут по издревле рекомендованным путям, что они не в силе выработать свою культуру, свое миропонимание, — прямо противоположное буржуазно-христианскому взгляду на дело жизни… взгляду, которого, кажется, и не существует как непререкаемой аксиомы. Сколько я понимаю — достопочтенные мудрецы, учившие о жизни, учили все более насчет способов, какими можно достичь в жизни сей покоя и уюта, но — не встречал я философов, которые решились бы доказать, что жизнь — радость, музыка, что труд — обязанность, отнюдь не веселая, и что только тогда жизнь хороша, когда труд — удовольствие. Почему-то, знаете, мне, еще со дней юности, казалось да и теперь кажется, что господа зиждители современной культуры всегда тянули, главным образом, одну ноту: трудись-терпи, выше головы не прыгнешь, бога — не познаешь. Очень может быть, что это верно. Но — если не верно? Если я терпеть — не хочу, трудиться буду лишь тогда, когда сумею найти в труде наслаждение, и — прыгну выше головы своей — создам себе развеликолепного бога — покровителя всех и вся, бога — источника радостей и веселия?

Человек — все может!

Простите великодушно! Я разъехался так по милости чорта Миролюбова. Вот богопротивная личность! Сначала я с ним крепко полаялся, а потом мы долгое время философили и дофилософились до того, что едва снова не разругались. В заключение он подарил мне великолепную палку… Очевидно — символический подарок. Думаю, что сей самой палкой о» молча обязал меня корректировать его поведение. Нелепая фигура! Но — есть в нем достоинства… впрочем, было бы ужасно, если б столь огромное тело содержало в себе одни недостатки.

Перечитав письмо, вижу, что написано оно изумляюще скверно, запутано, шероховато и вообще — пакостно! Нет, видимо, философия не моя специальность! Вы простите за всю эту болтовню. Дело в том, что это место все сильнее болит у меня, все ярче вижу я разлад двух психических величин. Культурник-мещанин, осторожненький, гибкий, желающий купить на грош своего духа пятаков удобств для тела