Гурджиев и Успенский - Аркадий Борисович Ровнер

управлял покорными овцами, гипнотизируя мужчин и женщин из общества, опустошая их кошельки и заставляя их работать по двенадцать часов в условиях, на которые не согласился бы ни один уважающий себя рабочий. Гурджиев искал популярности у публики и приглашал для участия в своих представлениях фокусников, перемежая их номера с исполнением “священных танцев” и “религиозных церемоний”. Присутствовавший на этих представлениях Успенский, еще с Ессентуков испытывавший смешанные чувства по отношению к своему учителю, видел ненатуральность этой новой роли Гурджиева – роли фокусника и балетного импессарио – и мучительно пытался определить линию своего отношения к тому, что делал в это время Гурджиев.

Между тем финансовые заботы не оставляли Гурджиева, который вынужден был искать дополнительные доходы для поддержания жизни в шато Приере. Обычные обитатели платили за пребывание в шато по семнадцать с половиной фунтов стерлингов в неделю с человека, а те, кто занимал роскошные спальни второго этажа или приезжал к Гурджиеву с лечебной целью, платили по сорок фунтов. Этих денег Гурджиеву явно не хватало, тем более что половину обитателей шато составляли эмигранты из России, которые не могли за себя платить и целиком зависели от его милости. В 1923 году Гурджиев выписал из Александрополя свою семью: мать, сестру и брата, которые поселились в шато и тем самым увеличили число нахлебников. Гурджиеву пришлось снова заняться нефтяным бизнесом, войти в долю двух ресторанов на Монмартре, кроме того, он занимался целительством, “психотерапией” и лечением пациентов от наркомании и алкоголизма. Но денег все равно не хватало.

Его поездка в Америку в 1924 году стала одной из попыток выйти из неразрешимой финансовой ловушки, в которой он оказался, и разведкой боем новой территории для своей деятельности. Он поехал туда с большой труппой с огромной помпой на гигантском атлантическом лайнере после того, как визит этот был широко разрекламирован международной прессой, в ожидании больших денег, большого успеха и тысяч новых последователей из Нового Света, которые дадут ему возможность говорить непосредственно со всем человечеством, исказившим естественные пути и утратившим свою сущность, и сделают его самым нужным человеком на земле.

После отъезда Гурджиева Успенский вернулся в Лондон и собрал своих лондонских учеников. Он сказал им: “Я попросил вас прийти, чтобы сообщить, что решил порвать все отношения с мистером Гурджиевым. Вы можете уйти и работать с ним или остаться со мной. В последнем случае вы должны пообещать, что не будете тем или иным способом общаться с Гурджиевым или его учениками”.

На вопрос о причинах такого резкого разрыва Успенский ответил: “Мистер Гурджиев – человек экстраординарный, и его возможности превышают таковые каждого из нас. Но и он может ошибаться. Он сейчас переживает кризис, последствия которого невозможно предвидеть… Сейчас, в разгар битвы, находиться рядом с ним крайне опасно… Он может сойти с ума или навлечет на себя несчастье, в котором пострадают все окружающие”.

Вскоре после этого, вернувшись во Францию, Гурджиев попал в аварию: он врезался в дерево, возвращаясь на автомобиле на огромной скорости из Парижа в Фонтенбло.

Разрыв между учеником и учителем

Ч. С. Нотт со слов своего приятеля Ф. С. Пиндера сообщает, что после своего визита в Лондон в феврале 1922 года Гурджиев совершил еще одну поездку туда той же зимой, взяв с собой Пиндера как переводчика. На встрече с учениками Успенского Гурджиев смутил их тем, что, обернувшись к Успенскому, разделал его в пух и прах. Успенский слишком рассудочен, сказал Гурджиев, если он хочет что-либо понять, он должен начать сначала и должен “работать над собой”. В другой раз, во время визита Успенского в Фонтенбло, Гурджиев использовал Пиндера как переводчика своей лекции в Учебном доме. Когда Успенский не согласился с некоторыми местами пиндеровского перевода, Гурджиев резко его оборвал: “Пиндер переводит для меня, а не для тебя!”

Пиндеровско-ноттовская версия причины разрыва Гурджиев и Успенского состояла в том, что Успенский не понимал внутреннего смысла учения Гурджиева. Они считали, что Успенский был религиозным философом школы Владимира Соловьева и был намерен любой ценой основать свою собственную школу со своими учениками. Нотт вообще верил в то, что поездка Гурджиева в Лондон в конце 1922 года окончательно определила их разрыв. Он вспоминает слова Гурджиева, сказанные им на обратном пути в поезде: “Сейчас им придется выбирать себе учителя”.

Пиндеровско-ноттовский подход основан на обличении Успенского как “лентяя” и “вора”. Нотт писал об Успенском следующее: Успенский был писателем, когда он встретил Гурджиева, и он остался писателем, “укравшим” материал Гурджиева и создавшим из него “систему”, хотя материал этот не предполагался быть систематизированным и даже быть публичным. Успенский относился к тем людям, кого Гурджиев называл “хаснамуссами”, т. е. людям без совести и каких-либо принципов. Кроме того, по словам Нотта, у Успенского была нелюбовь к “движениям”, и он отказывался от них как от непродуктивных.

Другие авторы видят в Успенском человека, не выдержавшего экзамена, которые ему дал Гурджиев. Он, дескать, не мог выдержать гурджиевских насмешек над его рассудочностью и гордыней. Многие тем не менее симпатизировали Успенскому: “шоки” Гурджиева были порой недопустимо грубыми, а Успенский был мягким человеком, чье самолюбие могло быть задето любой из гурджиевских шуток. Частью гурджиевской дисциплины были нападки на учеников: Гурджиев обрушивал на них обвинения, которые для них были крайне неприятными и которых они в данный момент не могли вынести и даже понять. Трудно представить, как далеко это могло заходить, и здесь безусловно бывали трагические случаи. Тут мог быть простой конфликт между понятиями и ценностями Успенского – которые он сам мог не сознавать – и сознательными действиями его непредсказуемого учителя. Возможно, со стороны Гурджиева имели место какие-то аморальные, непростительные или даже преступные действия, которым Успенский был свидетелем и которые он не мог принять.

Однако тот факт, что Гурджиев сознательно инициировал разрыв и с де Гартманом, и с Оражем, противоречит мнению Пиндера-Нотта. Разрыв с ним Успенского мог быть как раз тем, чего хотел Гурджиев, а не результатом какой-либо вины или недостатков Успенского. Первый раз Успенский разошелся с Гурджиевым в Ессентуках, но воссоединился с ним в Константинополе и возобновил совместную работу в Лондоне и Париже. Возможно, вплоть до середины 1920-х годов Успенский не научился стоять на своих собственных ногах или, может быть, Гурджиев добивался окончательного отхода от него Успенского, чтобы помочь Успенскому обрести самостоятельность? Сам Успенский, по некоторым признакам, понимал эту оценку мотивов Гурджиева. Он писал, что Гурджиев несколько раз приглашал его приехать жить а Фонтенбло в период между покупкой Фонтенбло и возвращением из Америки. “Это было большое искушение”, – говорил впоследствии об этом приглашении Успенский.