Дезертирство в Красной армии в годы Гражданской войны (по материалам Северо-Запада России) - Константин Викторович Левшин

Общепринятым в юридической науке стало мнение о том, что не суровость наказания, а его неотвратимость ведет к уменьшению числа совершаемых преступлений. Это положение вполне приложимо к нашему вопросу. Классик криминологии Ч. Беккариа в своем трактате «О преступлениях и наказаниях» писал: «Одно из самых действительных средств, сдерживающих преступления, заключается не в жестокости наказаний, а в их неизбежности…»[999] Юрист по образованию, В. И. Ленин в работе 1901 г. отмечал: «Давно уже сказано, что предупредительное значение наказания обусловливается вовсе не его жестокостью, а его неотвратимостью. Важно не то, чтобы за преступление было назначено тяжкое наказание, а то, чтобы ни один случай преступления не проходил не раскрытым»[1000]. Описывая усредненный портрет молодого крестьянина-дезертира, Л. Д. Троцкий в интервью «Известиям» добавил характерное: «Где могли, его привлекали к ответу»[1001]. Летом 1919 г. газета «Правда» писала по этому поводу: «Либо не обещай кар, а раз обещал – исполняй, чтобы каждый знал, что это – не пустая угроза»[1002]. Эта проблема действительно имела место, один из примеров – постановление Исполнительного комитета Петросовета о создании Комитета рабочей обороны от 2 мая 1919 г., которое извещало население и армию о единственной мере за дезертирство или содействие этому преступлению – расстреле[1003]. Понятно, что исполнено это не было.

То, как разлагающе подействовали на армию в 1917 г. пустые угрозы, не подтверждаемые практикой, как это дискредитировало власть, описал А. И. Деникин: «Корнилов отдал приказ расстреливать дезертиров и грабителей, выставляя трупы расстрелянных с соответствующими надписями на дорогах и видных местах; сформировал особые ударные батальоны из юнкеров и добровольцев для борьбы с дезертирством, грабежами и насилиями; наконец, запретил в районе фронта митинги, требуя разгона их силой оружия… но Революционная демократия стала вновь в резкую оппозицию к новому курсу, видя в нем посягательство на свободы и угрозу своему бытию… А солдатская масса вскоре разобралась в новом положении, увидела, что „страшные слова“ – только слова, что смертная казнь – только пугало, ибо нет той действительной силы, которая могла бы сломить ее своеволие. И страх вновь был потерян»[1004].

Только по Новгородской губернии до осени 1920 г. прошла 61 различная мобилизация (в том числе 17 – непосредственно рабочих и крестьян)[1005]. В одном из донесений отмечалось, что «с каждой последующей [мобилизацией] число уклоняющихся прогрессивно увеличивалось»[1006]. Особенное неприятие населения, выразившееся как раз в массовом уклонении, вызвал призыв 10–20 крестьян от волости. Явке по губернии подлежали 2720 мужчин, но явились лишь 619. Из них годными были признаны 454 человека, а пришедших на сборный пункт и отправленных оказалось только 331! Добавим, что из них в дороге разбежались еще 208[1007].

Часто пойманный уклонист объяснял свой проступок незнанием, например «считал себя уволенным со службы по 37 лет, почему и не явился», «не знал о мобилизации 1900 г. р.» или тем, что ему «некогда декреты читать»[1008]. Причем, как показала практика, это далеко не всегда были отговорки. В ходе своей работы в комиссиях по борьбе с дезертирством С. П. Оликов не раз сталкивался с волостями, где «даже представители Советской власти не знали о мобилизации тех или иных возрастов»[1009]. Совет обороны 8 августа 1920 г. обсудил вопрос «Об упорядочении дела мобилизации в армию». На заседании были представлены далеко не благостные сведения о запущенном учете населения, что приводило к объявлению все новых призывов, вызывавших естественное недовольство крестьян. Неупорядоченность мобилизаций и разраставшееся уклонение наносили большой удар по авторитету советской власти[1010].

Подчеркивавший высокую сознательность петроградских рабочих при проведении четырех пробных мобилизаций февраля 1919 г. Г. С. Пухов оговаривался, что и в «колыбели революции» не явились, например, по Петербургскому району 584 человека, по Охтенному – 300[1011]. Совсем иной была ситуация в сельской местности: по оценке, например, Опочецкой УКД в марте 1919 г. число уклоняющихся от мобилизации вовсе составило 80 %[1012]. Мобилизация по Петрограду рабочих 1879–1901 г. р., прошедшая с 20 мая по 11 июня 1919 г. по всем районным военным комиссариатам, дала следующие результаты: из явившихся 23 509 только 11 881 были признаны годными, а 6422 чел. (27 %) были сразу забракованы, остальные отправлены на переосвидетельствование или получили отсрочку по болезни[1013]. Эти данные говорят в том числе и о падении качества «человеческого материала» по ходу войны. Количество призванных по пяти губерниям Петроградского военного округа с 1 марта по 1 декабря 1919 г. возросло с 101 693 до 253 246 чел.[1014]

Нельзя не сказать о дезертирах «вынужденных». Нередко красноармеец, возвращаясь из отпуска, «застревал» в дороге по причине неисправности путей, антисоветских восстаний на пути следования, передвижения фронтов и превращался в глазах советской власти в дезертира. К обретению такого «статуса» во многом были причастны комдезертир и военные комиссариаты. Так, в Петрограде действовало три призывных пункта при трех районных комиссариатах, к которым были приписаны жители Петрограда и окрестностей. Призывники, например, из Колпино и Сестрорецка должны были явиться в определенный день на пр. Володарского (Литейный пр.), д. 19[1015]. Стоит ли удивляться, что к нежеланию мобилизовываться добавилась элементарная проблема дороги. Недаром в статье, подписанной «т. Волвоенрук», предлагалось хотя бы оплачивать проезд призывников до призывного пункта[1016].

Стоит упомянуть и о «вынужденных добровольцах», то есть о дезертирах, долгое время укрывавшихся и не являвшихся в недели явки, но, когда уже деваться было некуда, они сдавались «добровольно», при этом их зачастую справедливо признали злостными. Так, Гатчинская УКД передала ГКД сдавшегося дезертира Александрова, так как он явился лишь потому, что «более не было возможности скрываться в лесу»[1017]. М. Н. Тухачевский писал о большом количестве дезертиров на Западном фронте в 1920 г., которые под видом добровольцев старались явиться сразу в действующие части[1018].

В рассмотрении темы дезертирства нельзя не коснуться схожего (по цели своей) военного преступления – саморанения (самострела) – нанесения красноармейцем себе раны или увечья (обычно левой руки или ноги) с целью избежать службы на фронте. За 1917 г. до 30 % всех раненых и контуженных составляли раненые в пальцы и кисти руки[1019]. Немалое распространение это явление получило и в годы Гражданской войны. Советская пресса выдвинула лозунг: «Симулянт-самострельщик хуже дезертира». Основания для этого были серьезные: дезертира рано или поздно вновь вернут в строй, а самострельщик «…сберегает патрон белых – и делает свое презренное дело нашим красным патроном»[1020]. Трое из семнадцати расстрелянных по приговору отделения РВТ 7-й армии за октябрь – ноябрь 1919 г. были самострельщиками[1021]. В мае 1920 г. это явление