Кронштадт - Евгений Львович Войскунский

ним везучие, что столько тральцов наподрывалось, а наш целенький. Но это другое дело, когда на корапь бабу начинают водить. А ты, старшина, как выбранный комсорг, реагировать должен.

Фарафонов молчит. В наступившей трудной паузе слышно, как скребет бачок Бидратый.

— Тудыт твою растуды! — рассвирепел вдруг боцман. Он вырывает у Бидратого бачок и — бумм! — бачком по голове.

— Ну что, что? — плаксиво восклицает Бидратый, схватясь рукой за голову.

— Сколько тебе говорить — не вылизывай! — орет боцман.

— А если слабость у меня? Не имеете права по голове бить…

— Ну, иди жалуйся! — Боцман встает из-за стола. — Слабость у него! Не слабость, а блажь у тебя из головы надо выветривать!

Еще осенью военный совет принял решение все малые корабли свести в крупное соединение — Охрану Водного района флота. В него вошли: отряд траления из пяти дивизионов базовых тральщиков и четырех — катерных, отряд надводных заградителей, истребительный отряд морских охотников, дивизион сторожевых кораблей и дивизион разъездных катеров. Задачи ОВРу были поставлены такие: использование минного оружия и борьба с минами и подводными лодками противника, дозоры в Финском заливе и конвоирование кораблей.

Иначе говоря, предписывалось ОВРу обеспечить морское господство в заливе — от острова Лавенсари на западе до фарватеров Кронштадт — Ленинград на востоке.

Бывший командир «Гюйса» Олег Борисович Волков, раненный в таллинском переходе и долго пролежавший в госпитале, теперь получил очередное звание капитана 3-го ранга и был назначен командиром одного из дивизионов базовых тральщиков. К нему-то по вызову и направился Козырев в холодное и серое январское утро.

Путь от Морзавода до ОВРа был не дальний (Кронштадт, в сущности, маленький город), но мороз прихватил Козырева крепко. Войдя в темноватый коридор старого овровского дома, он постоял немного, растирая уши и щеки. Из комнат по обе стороны коридора доносились невнятные голоса штабных, звонки телефонов. Резво стучала пишущая машинка.

— Разрешите? — отворил Козырев дверь.

— Да, — густым басом ответил Волков. Он поднялся из-за стола с разложенными бумагами и шагнул навстречу.

— Товарищ командир дивизиона, по вашему приказанию старший лейтенант Козырев прибыл.

— Капитан-лейтенант Козырев, — поправил Волков, пожимая ему руку. — Приказ подписан. Поздравляю, Андрей Константинович.

— Спасибо, Олег Борисович. — Замерзшие губы плохо поддались улыбке. — Приятная неожиданность.

— Снимайте шинель. — Кивком Волков показал на вешалку в углу кабинета, где исходила жаром от утренней топки печка-времянка. — Почему неожиданность? Ваши походы на Ханко получили хорошую оценку командования. Вы утверждены в должности командира корабля. Что же тут неожиданного?

Козырев одернул китель, глядя на Волкова. Невольно подумал, что мог бы и не узнать его при случайной встрече на улице. Было у Волкова — до таллинского перехода — полное и гладкое загорелое лицо с невозмутимо-начальственным выражением. Теперь, резко похудев, это лицо обзавелось как бы вмятинами на щеках и у висков, а невозмутимую ясность лба перечеркнула вертикальная складка. Да и во взгляде что-то появилось новое — будто тень долгого пребывания у порога жизни и смерти.

— Так ведь не слышал ничего, чтобы на меня подавалось представление, — ответил Козырев — Да, признаться, и не думал, что в такой кутерьме у вашего предшественника руки до этого дойдут.

— А что такое? Светопреставление? Да, обстановка трудная. Блокада, большие потери. Но под Ленинградом немцы остановлены, от Москвы отброшены. Вы понимаете, что это значит?

— Мы перехватили у противника стратегическую инициативу.

— Именно так. Война на переломе, Козырев. На переломе! — рявкнул он так, как бывало прежде на мостике, когда отдавал приказ на руль или в машину. — А это значит, между прочим, что надо осмотреться в нашем военном хозяйстве. Привести обстановку в соответствие… Мне даже странно, едри его кочерыжку. Странно, что приходится объяснять простые вещи кадровом командиру.

— Благодарю за объяснение, товарищ комдив. Теперь мне все предельно ясно.

Волков испытующе посмотрел на стоявшего перед ним Козырева: не иронизирует ли? Подумал: больно ты прыток, воробушек. Ишь, обтянул кителем гибкую свою наружность. Ну, сейчас ты у меня получишь…

— Садитесь, Андрей Константинович. Курите. — Волков раскурил трубку. — Вызвал я вас не только поздравлять. Я принимаю дела командира дивизиона. Знакомлюсь с кадрами. И обнаружил, что лейтенант Галкин продолжает служить на «Гюйсе». Я хорошо помню, что еще в августе приказал Галкина с корабля списать. Что это значит?

— Это значит, что я не стал вон из кожи лезть, чтобы избавиться от лейтенанта, которого в училище четыре года готовили к корабельной службе…

— Это по-вашему. А по-моему, иначе. Пока я валялся в госпитале, вы проявили элементарную неисполнительность. Вот и все.

— Товарищ комдив, — сказал Козырев, — прошу не представлять дело так, будто я воспользовался вашим ранением. После таллинского перехода я говорил о списании Галкина с кадровиками. Но другого минера просто не было. Мне сказали: или сами Галкина воспитывайте, или плавайте без командира бэ-че-два-три. Я решил: будем воспитывать.

— Отговорочки, Козырев! Настояли бы на списании — никто бы вас в море без минера не погнал.

— Да ведь неизвестно, кого бы мы вместо Галкина получили, — упорствовал Козырев. — А Галкин в ханковских походах кое-чему научился. Если вернется живым с сухопутья, я сделаю из него командира бэ-че…

— Отставить, Козырев! Подведем итоги. Едва получив самостоятельность, вы начхали на решение, принятое прямым начальником. Так? Так. Может ли начальник после этого вам доверять в боевой обстановке?

Козырев ощутил неприятный холодок в животе. Всякий раз он, холодок, возникал, когда служба наваливалась на Козырева этой своей стороной — слепой силой безапелляционности старшего… когда начальство просто не слышит твои доводы…

Встал рывком, произнес, презирая себя за бессилие перед этим олицетворением власти:

— Виноват, товарищ комдив. Готов понести кару.

— Невыполнение приказа — сами знаете, что за это полагается.

Волков попыхтел трубкой, исподлобья посматривая на бледное лицо Козырева с плотно сжатыми губами. Подумал удовлетворенно: взнуздали жеребца. Ну, то-то.

Неторопливо выколотил трубку о край стеклянной пепельницы, сказал почти отеческим тоном:

— Ладно. Будем считать, что я согласился с вашими соображениями о Галкине и отменил свой приказ. Устраивает такая формулировка?

— Вполне, товарищ комдив. — Козырев перевел дыхание.

— Сядьте, капитан-лейтенант. Кары на сей раз не будет. Но не рассчитывайте на снисхождение, если повторится такая самодеятельность.

— Есть.

— На днях буду у вас на корабле. А пока — доложите о ходе ремонта.

Уже которую ночь мается Иноземцев без сна. В холодной каюте, сжавшись под двумя одеялами и шинелью, ведет нескончаемый безмолвный разговор с сестрой. Слабо белеет в темноте кружок промерзшего, разрисованного льдом иллюминатора, и чудится Иноземцеву, что в такую же ледышку превратилось его сердце. А на нижней койке храпит штурман. Если б только храпел. Так ведь скверная