Кронштадт - Евгений Львович Войскунский

из графина и медленно пьет. И думает о том, как необычайно ему повезло: поезд, которым он отправил из Ленинграда жену, был последним, проскочившим в Москву перед тем, как немцы перерезали Октябрьскую дорогу. Следующий поезд, шедший следом, попал под жестокую бомбежку.

Видишь, Вера (мысленно обращается он к жене), я был прав. Ты не хотела уезжать, да, да, конечно, двадцать с лишним лет вместе прожили, не шуточное дело, и лучше бы не расставаться, пусто мне и одиноко в нашей квартире, которой ты отдавала столько хлопотливого труда, — но я был прав, настояв на отъезде. С твоими нервами, с твоими страхами — ты бы не перенесла бомбежки, обстрелы, голод. Ты споришь со мной в письмах и рвешься обратно в Кронштадт, но придется тебе пересидеть в Сталинграде у мамы эти трудные времена.

В Кронштадте, Вера, голодно и трудно. Чудовищных бомбежек, какие были в сентябре, теперь нет, но штурм может начаться снова. Правда, пишут в газетах, что Гитлер решил задушить Ленинград (и, значит, Кронштадт) костлявой рукой голода… Не дай тебе бог, Вера, хлебнуть блокадной чечевицы… Увидеть, как падают в снег люди, подкошенные голодом. Как упал у двери своей квартиры мастер Чернышев, которому как раз перед этим я отдал масло из моего декабрьского доппайка… А если б ты знала, как трудно мне с судоремонтом. Не хватает в цеху людей. А объектов — невпроворот. Невпроворот, Вера! Ко мне ежедневно приходят командиры и механики кораблей — требуют, требуют, кричат…

Они правы. Корабли, подлежащие ремонту, должны быть к весне во что бы то ни стало отремонтированы. Но где взять рабочие руки, материалы, электроэнергию? Не говоря уж просто о физических силах… Третьего дня пришел вдруг механик с одного базового тральщика. Командир у него — крикун, а механик этот производил впечатление скромного юноши. И вот он приходит ко мне в цех третьего дня и — с порога: «Товарищ инженер-капитан второго ранга, мы будем на вас жаловаться! Руководству завода! Вы срываете ремонт БТЩ „Гюйс“!» — «Успокойтесь, говорю, инженер-лейтенант, скоро начнем ремонт». Не слушает. Побагровел, орет… Пришлось осадить юнца. Я ведь тоже умею на повышенных тонах… хоть не люблю… Он остыл, мы разговорились. Представь, Вера, он коренной ленинградец, сын известного полярника. Знает нашего друга Левкова и собирался у него в конструкторском бюро заниматься проектированием кораблей на воздушной подушке. Помнишь наши разговоры с Левковым? В какой жизни это было? В какой-то другой, совершенно не похожей на эту…

Киселев тянется к коптилке, прикуривает папиросу.

Постучав, входят Речкалов и Мешков.

— Садитесь. — Киселев смотрит на щуплого паренька с испуганными глазами. — Садись, говорю, Мешков. Сколько тебе лет?

— Мне? — Мешков простуженно шмыгает носом. — Шестнадцать. Да вообще-то семнадцать будет… в мае…

— До мая еще дожить надо. Комсомолец?

— Ага.

— Ремесленное где кончал?

— В Ленинграде. Номер восемнадцать, при заводе Жданова.

— Что ж ты, Мешков, смотришь так, словно боишься меня?

— Я не боюсь. Просто думаю, зачем вы меня позвали…

— Думать тебе, Мешков, придется, это ты верно сказал. А позвал я затем, что намерен назначить тебя бригадиром молодежной бригады.

— Меня бригадиром? — Мешков ошарашенно молчит. Потом — с неожиданной твердостью: — Бригадиром, товарищ начальник, не смогу.

— Почему?

— Строгости у меня нет.

— Жаль, — чуть заметно улыбается Киселев. — Жаль, что нет у тебя строгости. И все же придется покомандовать, Мешков, своими парнями. Ничего, ничего, подучишься. Мастер Речкалов тебе поможет. Полгода рабочего стажа у тебя, это по военному времени немало. Бригадиром пойдешь временно, пока не вернется Кащеев. Ну, что ж ты молчишь?

— Думаю.

— Верно, подумай. Что за книжка у тебя?

— Да вот, без обложки, не знаю, как называется. — Мешков кладет книжку на стол.

— «В непроглядную ночь бежали уламры, обезумев от страданий и усталости, — читает Киселев первую фразу, — все их усилия были тщетны перед постигшим их несчастьем: огонь был мертв…»

— Это про доисторических людей, — оживляется Мешков. — На уламров напали враги, оставили без огня, и тогда вождь племени сказал…

— Эта книжка называется «Борьба за огонь», а написал ее Рони-старший, — прерывает его Киселев. — Но ты не заговаривай мне зубы, Мешков. Я жду ответа.

— Ладно, — опускает тот голову. — Я попробую. Только если не получится, вы уж лучше…

— Можешь не беспокоиться, сразу сниму. Договорились?

После ухода Мешкова Киселев взглядывает на молчаливого Речкалова. Веко неприятно подергивается, и он прижимает его пальцем.

— Прочел я рапорт и удивляюсь тебе, Речкалов. Просишь отпустить на фронт — а здесь что? Мало сыплется на твою голову бомб и снарядов? Что ж, объяснять тебе, как маленькому, что здесь тоже фронт, что судоремонт и есть твое сражение?

— Объяснять не надо, Алексей Михайлыч. Прошу уважить просьбу.

— Уважить не могу, рапорт отклоняю. — Киселев поднимается из-за стола. — Кончен разговор, Речкалов.

В литейном цехе тоже погасло электричество. И очень некстати, потому что как раз идет разливка металла. В разных концах цеха зажглись костры, в их багровом свете литейщики с ковшами в руках разливают металл по формам.

Речкалов идет по литейному цеху. Зачем он сюда пришел? Смысл какой? Никакого смысла. Все равно, ничего теперь не исправишь. Поздно. Это слово — «поздно» — жжет ему душу, не дает покоя, гонит что-то сделать, вот и сюда, в литейный цех, пригнало.

— Чернышева Александра Ивановна где тут у вас? — спрашивает он пожилого литейщика.

Тот кивком показывает на один из костров.

Освещенные колеблющимся пламенем, две-три фигуры копошатся там в черной земле. Александра Ивановна, сидя на чурбачке, делает земляную форму для литья. Глаза ее будто провалились в затененные впадины. Но все же это не отрешенное лицо той женщины, которая шла за санками с гробом. Теперь на ее лице, обрамленном черным платком, спокойно-сосредоточенное выражение.

— Здрасьте, Александра Ивановна, — говорит Речкалов.

— Здравствуй, — взглядывает она на него, не прекращая работы.

— Вам бы все ж таки полегче работу взять.

— Мне так лучше. У меня отец формовщиком здесь работал, — добавляет она. И еще немного погодя: — Формовка по образцам — дело не сложное. Мне пока дают простое литье. Вот — крышка для кингстона.

Речкалов кивает. Костер, потрескива я, пытается дотянуться дымным языком до застывшего в сумрачной вышине мостового крана. Слышен чей-то возглас: «Лава застывает, мастер!»

— Ты зачем пришел, Речкалов? — спрашивает вдруг Александра Ивановна.

Опустив голову, Речкалов словно в воду бросается:

— На тральщике одном я работал. В команде там разговор: командир бабу стал водить к себе на корабль. Вышел я покурить, смотрю — Надежда… Вы повлияйте… как мать… Пропадет Надежда…

Последние слова — на последнем выдохе. Отвернулся