Футбол 1860 года - Кэндзабуро Оэ

Другая мысль, ее трудно ухватить, она лишь только формируется: каковы формы и цвет обнаженного тела жены? Я пытаюсь представить себе прекрасное, чувственное обнаженное тело, но вспоминаю свидетельства очевидца прелюбодеяния, и мне удается лишь с поразительной отчетливостью увидеть ступни ног и ее лоно, лоно развратной женщины, вызывающее у меня отвращение. И во мне просыпается ревность, жаром обжегшая горло, точно я выкурил ядовитую сигарету. Я вдруг почувствовал, что жена никогда не принадлежала мне по-настоящему…

— Мицу! — услышал я снизу голос Такаси, энергичный и самоуверенный.

Я открыл глаза и увидел задрожавшую и сжавшуюся спину Хосио, прильнувшего к окну. Музыка, собачий лай, радостные крики людей удалялись сейчас в сторону деревни. Такаси снова позвал меня, в голосе его слышалась настойчивость:

— Мицу!

Не обращая внимания на Хосио, который бросился было ко мне, чтобы не допустить этого, я спустился до половины лестницы и сел на ступеньку. Стоявший внизу Такаси, на которого свет падал со спины, был точно в радужном ореоле, а лицо и весь он, обращенный ко мне, вплоть до раскинутых в стороны рук, — черные. Чтобы быть в равном с ним положении, нужно избрать позицию, которая позволит и мне погрузить лицо во тьму.

— Мицу, Хосио тебе уже рассказал, что я сделал? — спросил меня черный человек, и вокруг него засверкали бесчисленные пузырьки света, точно блестки, отражающиеся от ряби на воде. Черный человек показался мне выскочившей из мрачной пучины саламандрой.

— Рассказал, конечно, — ответил я спокойно. Мне хотелось показать свое полное безразличие человеку, который когда-то в детстве умолял своего старшего брата: «Не уходи: меня покусала сороконожка», а сейчас громко похваляется перед мужем, что совершил прелюбодеяние с его женой.

— Я так поступил не потому, что меня охватило неудержимое желание. Для меня это было наполнено огромным смыслом, и я так поступил лишь для того, чтобы уяснить этот смысл.

Я молча покачал головой, давая понять, что не верю его словам. Мои злонамеренные стрелы, точно собаки, облаивающие «духов», легко проникли в Такаси, готового обратиться в бегство от переполнявшего его возбуждения и тревожного напряжения.

— Правда, это произошло не оттого, что я не мог совладать со своим желанием! — неожиданно подскочил ко мне Такаси. — Наоборот, я совсем не испытывал желания. Чего я только не делал, Мицу, чтобы подхлестнуть себя!

Я почувствовал, как от гнева и комизма ситуации лицо мое вспыхнуло, и я мгновенно избавился от чувства ревности. Ты все должна была делать сама? Чтобы не расхохотаться, я стиснул зубы. Значит, ты был неуступчив, один только ты! Ты примитивный, неотесанный болван. И хотя жене действительно удалось освободиться от чувства неспособности к физической близости, она, человек зрелый, фактически делала это в одиночку. Такаси, впервые обладая женщиной, совершающей прелюбодеяние, старался побороть страх, что задохнется от жгучего стыда не только перед невесткой — моей неверной женой, — но и передо мной, если не сможет удовлетворить ее. Ну чем не ситуация, напоминающая то время, когда мы были жалкими, неоперившимися юнцами?

— Мицу, мы с Нацу-тян собираемся пожениться. Не препятствуй нам, пожалуйста! — сказал Такаси, нервно тряся головой.

— Ты и в семейной жизни собираешься все делать без желания? — поддразнил я Такаси.

— Это мое дело! — выкрикнул Такаси, стараясь упрятать в обычный гнев чувство унижения.

— Конечно, твое дело — твое и Нацуко. Но об этом мы поговорим, когда тебе, Така, удастся как-нибудь выпутаться из сложной ситуации в связи с провалом бунта и вместе с Нацуко благополучно выбраться из деревни.

— Если хочешь знать, бунт снова обретает силу. Ты, Мицу, ведь тоже видел, с каким энтузиазмом и деревенские, и окрестные смотрели танцы «духов»?

Благодаря этому бунт получил порцию новой крови. Символически перелив бунту кровь, мы вдохнули в него жизнь! — сказал Такаси, в голосе его снова появилась самоуверенность, с которой он звал меня, когда я был на втором этаже. — И деревенские, и окрестные, которые вчера опасались, что мы уступаем в силе бандитской шайке короля, сегодня, жестоко издеваясь над «духами», преисполнились презрения к королю супермаркета! Они вновь осознали, что человек, которого сейчас величают королем, — всего лишь недавно разбогатевший кореец, в прошлом рабочий, пригнанный на лесоразработки! И тогда они, топча поверженного, проявили свое извечное корыстолюбие и начали грабить все подряд, в том числе и электроприборы. Они ведь способны на любую подлость — это же люди, лишенные принципов, готовые без зазрения совести растоптать своего противника. Сейчас для них самый веский аргумент — то, что король супермаркета — кореец. Они поняли всю трагедию своей жалкой жизни. Им, раньше считавшим себя самым грозным племенем из живущих в лесу, потом пришлось отступить. Но вот они предались сладким воспоминаниям о своем превосходстве над корейцами перед войной и во время войны. Они вдруг обнаружили, что существуют еще более жалкие плебеи — корейцы, и это вскружило им голову, они почувствовали себя могущественными. И если их, как мух, сплотить и организовать, только тогда удастся оказать сопротивление королю супермаркета! Каждый из них — слабая муха, но ведь огромное множество мух — это сила, и немалая.

— И ты думаешь, что твои мухи никогда не заметят, с каким презрением ты относишься к ним, и к деревенским, и к окрестным? Атакующая сила мух обратится против тебя! И вот тогда-то весь твой бунт провалится, ты этого не думаешь?

— Ошибочный взгляд пессимиста, который смотрит на деревню с высоты своего амбара, Мицу, — возразил Такаси, казалось подготовивший ответы на все случаи жизни. — За три дня бунта изменилась психология не только обычных мушиных стай, но и избранных мушиных стай. Я имею в виду помещиков, владеющих лесными угодьями. Это были люди, которым на все наплевать: пусть, как сейчас, жизнь в деревне приходит в упадок и крестьяне уходят из нее или умирают, лишь бы дождаться, когда подрастут деревья, чтобы можно было начать новые лесоразработки; так вот, они тоже на примере этого бунта воочию убедились, как страшны отчаянные действия мушиных стай. Они убедились на практике, что восстание восемьсот шестидесятого года было историческим уроком. И в ту минуту, когда они конкретно — правда, это скорее псевдоконкретность, — но все же убедились, что «дух» короля супермаркета не более чем жалкий кореец, они сразу же превратились в великих патриотов. У них была та же психологическая реакция, что и у их беспомощных отцов и дедов, которые, сведя часть своих лесных угодий и сколотив капитал, проходили в префектуральный совет, но, не имея реальной политической программы, превращались в непреклонных патриотов местного масштаба. И они теперь задумываются над тем, как бы снова сосредоточить в руках японцев экономическую власть в деревне. Да к тому же враг, с которым они должны сражаться, — король супермаркета, шествующий сейчас в идиотском обличье, наряженный в старомодную визитку, но при этом не только без перчаток, но даже без рубахи. Их идея — сложившись, сделать необходимые капиталовложения, купить универмаг, возместив ущерб от грабежа, и передать его в коллективное ведение разорившихся деревенских лавочников — превратилась в реальный план.