Седьмой лимузин - Дональд Стэнвуд

В тридцать четыре года он все еще скрывался в тени собственной репутации Серьезного Молодого Человека, Многообещающего Драматурга, Лауреата высокопрестижной премии Клейста. За два года до этого постановку его пьесы осуществил в Байрейте сам Макс Рейнхардт. Подсознательные импульсы главного героя превращали его в сущего Голема, сокрушающего все вокруг по канонам и на фоне экспрессионистической и кубистической реальности. Карл щедро черпал из разных источников, но умел нащупать разом едва ли не все болевые точки интеллектуального современника.

Великий Г. Б. Пабст решил экранизировать пьесу, и вот Гривен перебрался в Берлин и попал в новую Вавилонскую башню, — Ной Бабельсберг — какую представляла собой киностудия УФА. В качестве сценариста он получал весьма неплохие деньги, хотя его участие в написании сценария свелось всего лишь к полудюжине титров. Главным образом, он просто сидел на съемках, наблюдая за тем, как выстраданные им реплики превращаются в бессловесную мимику в исполнении киношного Голема, который умел разве что бешено закатывать глаза. Тем не менее, критика зашлась криками восторга, и таким образом к 1926 году у Карла Гривена имелись три перспективных договора, четыре высокопарных — и не нашедших режиссера — киносценария в ящике письменного стола… и алый «Бугатти» Двадцать третьей модели.

Поздним апрельским вечером он проехал под Бранденбургскими воротами, отправляясь в поместье Эриха Поммера на грандиозный прощальный прием, который тот устроил по случаю отъезда Полы Негри. Кинозвезда отбывала на следующей неделе в Голливуд, прельстившись, как и многие другие, гонорарами студии «Парамаунт», и «мир кино» говорил только об этом. Стены киностудии УФА вот-вот готовы были лопнуть, как скорлупа яйца, брошенного в крутой кипяток.

Но ни тени этого суматошного волнения не упало на озаренные светом свечей лица собравшихся за пышным обеденным столом в доме у Эриха. С великим тщанием каждому заранее было отведено строго оговоренное место. Жены режиссеров — по правую сторону, присяжные сценаристы режиссеров — по левую, чтобы до тех и до других было бы так же просто дотянуться, как до салатницы. Гривен, сидя рядом с Пабстом, то и дело передавал ему соль.

— Пола! — перекрывая стук серебряных столовых приборов, закричала одна из присутствующих дам. — Пальмы! Бутлегеры! — Она словно бы перечисляла реалии с другой планеты. — Ты наверняка передумаешь.

Пола Негри, пожав плечами, разыграла небольшую пантомиму: расписалась на воображаемом чеке. Пабст, жуя круассан, проигнорировал взрыв всеобщего смеха.

— Все это началось с отъездом Любича, — пробормотал он в самое ухо Гривену. — Голливуду наплевать на искусство, ему подавай искусствообразие. Даже Эриха туда переманивали.

Гривен бросил взгляд во главу стола, где по-царски восседал Эрих Поммер.

— А как насчет вас? — поинтересовался Пабст. — Вы бы там процветали.

Гривен проигнорировал тонкую иронию этого замечания, предпочтя ответить на прямой вопрос, без подтекста.

— Я хочу снимать. Здесь. Если не получится, вернусь в театр.

Пабст поднял брови.

— Что ж, это меня не удивляет. Вы, Карл, всегда были сообразительным молодым человеком. Не желаете ломиться в открытую дверь. — Он жестом как бы объединил всех собравшихся за столом. — Да ведь и мы в этой игре всего лишь пешки. Откуда нам знать, сколько еще Ирвингов Тальбертов и Джесси Ласки появится в будущем?

Эти слова преследовали Гривена на обратном пути от Поммера. Эрих, за коньяком и сигарами, даже согласился прочесть новую рукопись Карла! Ему хотелось снять Лию де Путти. Или эту новую шведскую девчушку Гарбо. Свернув в своем «Бугатти» на Фазанен-штрассе, Карл продолжал предаваться сладким грезам.

Уже за несколько кварталов Гривен осознал, что мчится прямо в гущу каких-то неприятностей. Непривычное красноватое зарево поднималось со стороны Тиргартена, и, неторопливо сбрасывая скорость, он услышал гневный ропот толпы. Громкий и чреватый опасностью, похожий на гул болельщиков, возвращающихся со стадиона, но сопровождающийся звоном разбитого стекла и полицейскими сиренами. Один из прохожих бросился в его сторону, за ним другой, — и вот уже машина увязла в скопище людей.

В мигающем свете уличного фонаря над толпой, похожей на полчище боевых муравьев, развевались знамена; в самой глубине ее творилось что-то страшное. Конные полицейские размахивали дубинками налево и направо, били не глядя. У Гривена имелся нюх на выживание в экстремальных ситуациях, поэтому он вместо того, чтобы развернуть машину и попробовать, возбуждая всеобщие подозрения, удрать с места событий, пригнулся, вжался в руль и принялся дожидаться, пока все это безумие минует его и покатится дальше по улице. Волнение он перенес на «Бугатти», живо представив себе его прекрасный остов ободранным и кровоточащим.

Коммунисты дрались с национал-социалистами, рёмовские СА выступали в роли вожаков и подстрекателей. Коричневорубашечник разбил витрину и расколол голову женскому манекену.

Стрельба — ниоткуда и отовсюду — нагоняла на толпу ужас, превращая людей из участников идеологического сражения в беззащитные жертвы. И вот молодой человек рухнул вниз лицом на мостовую прямо в свете передних фар «Бугатти». Выглядело это так, словно в парня выстрелили с неба. Девушка схватила его за плечи, затрясла, затем припала лицом к его спине, а толпа обтекла эту ужасную мизансцену с обеих сторон. Темная лужа на мостовой становилась меж тем все шире и шире.

Гривен не видел человеческого кровопролития с тех пор, как участвовал в битве на Сомме, и забыл, как волнует его это зрелище и как взывает к подсознанию. Выскочив из машины, он подбежал к девушке и опустился на колени возле нее.

— Помогите мне. Я знаю больницу тут поблизости.

Истекающего кровью юношу некуда было пристроить в двухместной машине, кроме как на колени к девушке. Доктора, увидев раненого, только пожали плечами. И Гривен успел как следует рассмотреть Люсинду Краус как раз в те минуты, когда врач сообщал ей прискорбную весть. На руке у нее была красная повязка Компартии, чулки — все в крови, черные волосы убраны под бархатный берет.

Его звали Йозеф Курц, объяснила она Гривену, и он не был ее «парнем», он был товарищем в наступающей и неизбежной классовой борьбе. Они встретились в группе комсомольского агитпропа в ходе демонстрации против концерна «И. Г. Фарбен» и с тех пор работали вместе…

Гривен (что впоследствии вошло у него в привычку), игнорируя смысл выслушиваемого, всматривался ей в лицо. Выглядела она юной мадонной, слегка подуставшей от постоянно обращенных к ней мужских взглядов. Даже со всей своей марксистской трескотней она привлекала к себе взгляды и Гривена, и двух молодых докторов, не всегда оставляя таковые без ответа.

— Мне кажется, я еще не поблагодарила вас по-настоящему, — сказала она после того, как врачи удалились. — Я им обоим солгала насчет Йозефа. Он безумно любил меня.

Сиделка повела Люсинду переодеться. Через пару минут Люсинда появилась в больничном халате, полы которого торчали у нее из-под пальто, а перепачканное платье и чулки были уложены в бумажный пакет. Люсинда осматривалась по сторонам, словно впервые осознав, что находится в тошнотворно-зеленом больничном коридоре — и что он никуда не денется после того, как над ней и над ее отважным молодым коммунистом уже опустили занавес. И тут она заплакала, и Гривен, поднявшись с места, подал ей носовой платок.