Французская революция - Дмитрий Бовыкин

Обсуждение и принятие новой конституции шли на фоне разочарования в Республике и республиканских ценностях. Еще в начале года в Париже появились плакаты, на которых было написано: «Сохраните ваши 36 ливров[4] и верните нам нашего Людовика». Один из информаторов английского правительства извещал: «Есть хорошие новости, что Франция дошла до крайней нищеты, что повсюду устали от Республики и что все согласны призвать короля, не заботясь ни о какой конституции. Говорят только о короле». Вернувшийся из Парижа франкфуртский купец сообщал: «Во Франции нет честного человека, который не говорил бы плохо о революции». Донесения парижской полиции свидетельствуют, что на улицах то и дело раздавались оскорбления в адрес Конвента, в разговорах звучала ностальгия по временам Старого порядка, а завсегдатаи кафе открыто отказывались считать себя «гражданами» и «добрыми республиканцами». Даже во время народных восстаний в жерминале и прериале в Париже кричали: «Дайте нам короля и кусок хлеба!» По сведениям российских агентов, к концу весны Комитет общественного спасения стал сомневаться даже в надежности армии, поскольку «склонность к королевской власти все больше и больше становится всеобщей».

В провинции картина была не лучше. Один из эмигрантов, вернувшийся в страну после Термидора, писал: «Воззрения чудесным образом поменялись, поскольку у подножия руин зданий, которые именовали феодальными, крестьяне (а эти руины были творением их рук) говорили нам: “Когда же прибудет король?”». Английский агент сообщал, что «мнение народа по всей Франции склоняется к контрреволюции».

С первых дней существования Комиссия одиннадцати получала письма о том, что ситуация в стране отнюдь не благоприятствует республиканцам. «Несмотря на намерения Национального Конвента, со всех сторон взывают к эмигрантам и королевской власти, – говорилось в одном из них. – Опасность неминуема, роялизм подступает со всех концов республики». «Комитет одиннадцати не может не замечать, что роялизм поднимает дерзкую голову во всех департаментах Запада, – сообщалось в другом послании. – Они имеют связи почти со всеми другими департаментами республики; священники, аристократы, знать, магистраты, финансисты, буржуа – все желают королевской власти». Они представляют ее, «как конец всех зол», как «изобилие необходимых для жизни вещей».

Подобные послания, предупреждавшие об усилении роялистской активности, шли не только в Комиссию одиннадцати – об этом же информировали и другие комитеты Конвента, а также отдельных депутатов. Так, аноним из Страсбурга предостерегал:

Зная об этих настроениях, сторонники монархии не могли не утроить свои усилия. Поскольку к тому времени провалились и планы иностранной интервенции, и надежды поднять мятежи внутри страны, роялисты, верившие в скорое возвращение монархии, могли рассчитывать лишь на победу на грядущих выборах. На них делали ставку и те, кто ранее предполагал использовать в своих целях Людовика XVII, и конституционные монархисты. Малле дю Пан докладывал Венскому двору 6 сентября 1795 года: «В столице уже ведется работа для того, чтобы предопределить избрание выборщиков; многие конституционные монархисты вступили в борьбу, и их активно поддерживает весьма большое количество граждан».

Роялисты не осмелятся в открытую атаковать Конвент, писали в начале сентября в одной из газет, однако «они прикрываются выборами, будучи уверенными, что новая ассамблея также захочет составить конституцию; и так от конституции к конституции неизбежно вернутся к Конституции 1788 года». В этом, несомненно, проявлялся один из парадоксов той эпохи: сторонники монархии готовы были поддержать на референдуме республиканскую конституцию, чтобы потом воспользоваться ею в своих целях. Однако роялистам мешали и быстрое развитие событий, и то, что Людовик XVIII, недавно взойдя на престол, еще не завершил работу по объединению контрреволюционных сил, и удаленность нового короля от Франции.

Опасаясь, что республиканцы на выборах не победят, Национальный Конвент предпочел сыграть на опережение. Воспользовавшись тем, что Конституция III года предусматривала ежегодное обновление Законодательного корпуса на одну треть, Комиссия одиннадцати предложила распространить это правило и на 1795 год, то есть сделать обязательным избрание в Совет пятисот и Совет старейшин двух третей членов Конвента.

Убедить депутатов в необходимости такой меры Комиссия поручила Пьеру-Шарлю-Луи Бодену. В Законодательном собрании он входил в Комитет народного образования, в Конвенте сблизился с жирондистами, голосовал за то, чтобы сохранить жизнь Людовику XVI. Вместе с Буасси д’Англа и Дону Боден был одним из авторов Конституции III года, пользовался большим авторитетом у коллег, и Комиссия одиннадцати не раз доверяла ему выступать от ее имени перед депутатами.

Боден высказал три основных тезиса. Первый – только переизбрание части депутатов в будущий Законодательный корпус позволит сохранить преемственность: «Отставка Учредительного собрания в достаточной степени научила вас, что полностью обновленный Законодательный корпус, который должен заставить работать еще неопробованную конституцию, – это верный способ с ней покончить». Второй – на кону стоит не только судьба Конституции III года, но речь идет о судьбах самой Республики: «Роялизм впервые неожиданно объявил себя ярым защитником суверенитета того же самого народа, который он хотел поработить». И, наконец, третий: «Мы признаемся вам в том, что ваша Комиссия руководствовалась не жаждой власти, но жаждой внутреннего мира, призыв к которому должен исходить отсюда. Долгое время мы писали на дверях наших домов слово “Братство”, которое на деле было братством Каина и Авеля».

Конвент согласился с аргументами Комиссии, и это решение было закреплено в двух декретах – от 5 и 13 фрюктидора (22 и 30 августа 1795 года), вошедших в историю как «декреты о двух третях».

Хотя на первый взгляд «декреты о двух третях» могут показаться сугубо техническим решением, не затрагивающим сути новых выборов, общественным мнением они были восприняты совсем по-иному (за исключением «левых», в основном декреты поддержавших). Депутаты Конвента нередко рассматривались в те дни как люди, засидевшиеся во власти и привыкшие навязывать свое мнение народу, не считаясь с его истинными нуждами. Если депутаты настойчиво подчеркивали, что именно они избавили народ от тирании Робеспьера, то сам народ возлагал на Конвент ответственность за все непопулярные меры времен диктатуры монтаньяров, включая экономическое регулирование и террор.

Как отмечали современники, в то время «всеобщим чувством была ненависть, скорее живая, чем глубокая, к Конвенту и его депутатам, от которых всеми силами хотели избавиться, – чувство, в общем-то безразличное к форме правления, ввиду того, что прекращалось их господство». «Правление Конвента, не поддерживаемое более казнями, было низко и достойно лишь презрения, – вспоминал впоследствии наполеоновский маршал Огюст Мармон, – все честные люди желали свержения его». В докладе, подготовленном для английского правительства, говорилось: «О Республике, Свободе или Равенстве не говорят иначе как с весьма выразительными гримасами; о представителях народа – иначе как с напускным презрением».