Мы здесь - Майкл Маршалл Смит

– Послушайте, не знаю, кто вы…

– Все ты знаешь. Тебе уже сказано: я Райнхарт. Хочешь, могу написать по буквам. А дело вот в чем. Те люди, с которыми ты прошлой ночью якшалась, для меня важности не представляют. У них своя жизнь, у меня своя: вместе мы дел не делаем. Тем более что та фря, с которой ты перетирала – Лиззи, – воровство тех салаг не одобряет. Это ладно: можно отнестись даже с уважением. Но есть другие люди – и тоже ее друзья, – которые не тибрят, а именно воруют. И вот с ними я веду бизнес. А это мне важно. Усекла?

Мелькнула мысль бежать, но Крис ее отставила. Что-то в тяжелом нависании этого человека говорило: при необходимости он может двигаться жестко и проворно.

– Вот смотрю я на твое лицо, – подойдя совсем близко и глядя на нее, сказал он, – и чувствую: понимаешь. Это хорошо. Забота бизнесмена – радеть о бизнесе, верно? У меня уже и так есть люди, которые стоят костью в горле. Зачем мне больше? А еще твое лицо мне подсказывает, что тебе ужас как хочется уйти, и я тоже говорю: правильно. Одобряю. У меня и без того дел невпроворот. Так что надеюсь, что вижу тебя в первый и последний раз, особенно возле тех, кто на меня работает. Ну так что: договорились?

Кристина угловато кивнула.

– Вот и славно, – похвалил ее собеседник. – Потому что иначе пришлось бы что-то с этим делать. Ну а если такое все же произойдет, то твой бойфренд может тебя потом искать хоть по городу, хоть по всему штату, но так нигде и не доищется. Жалко, правда? Как все-таки гнусен этот мир, в котором мы обитаем. Что может быть печальней красоты, которая гибнет зазря?

Он выбросил вперед руку так быстро, что Крис не успела отшатнуться, и провел пальцем ей по скуле. А затем отвернулся и вразвалочку зашагал прочь.

После секунды остолбенелости Кристина сорвалась бежать – по улице, а затем по ведущему к ее дому проулку. Завидев на лестнице Джона – он как раз стоял возле квартиры, – она отчаянно его окликнула и припустила еще быстрее.

Дэвид тягостно размышлял о магнитах.

Лучше бы, понятно, о работе, но он не мог думать ни о чем другом. Из всего того, что сказал ему Медж, в душу больше всего запала мысль о магнитах. Сегодня писатель со своим письменным столом вели себя именно как два магнита, самых сильных в мире и нацеленных исключительно на отталкивание.

Работать хотелось. Более того: работать было надо. Но вместе с тем какая-то часть ума – та, у которой находятся ключи к мышцам и нервным узлам, – однозначно желала обратного. Тело словно что населяли два разных человека, эдакие сиамские души-близнецы, стремящиеся разбежаться в разные стороны.

И вот нынче утром литератор, снедаемый противоречием, вместо работы яростно натирал полы.

Однако уход от компьютера в запасную спальню на его настрой особо не повлиял. Мужчина надеялся, что физический труд раскрепостит его ум, но эти надежды не оправдались. Почти всю работу в комнате Доун успела проделать без него. Оставалось лишь перебрать коробки, которые писатель, поняв, что обоснуется в Рокбридже, сюда перевез, – в основном там была всякая всячина с прежних лет: книжки, памятные вещи родителей…

Родители Дэвида погибли в ДТП, когда он жил в Нью-Йорке, – событие, о котором он в своей жизни вспоминал редко, а вслух говорил еще реже. Правда, однажды он поведал о нем Талье, отчасти потому, что у нее самой нечто подобное случилось с ее бойфрендом. Знала об этом, понятно, и Доун. В иных же случаях, если эта тема случайно всплывала (кто-то, скажем, спрашивал, встречается ли он с семьей на День благодарения), Дэвид нехотя объяснял, что его родителей нет в живых, отмахиваясь от соболезнований и умалчивая при этом, что оба они на момент аварии были в хламину пьяные – особенно папаша – и хорошо еще, что не угробили другую, ни в чем не повинную семью, которая в тот злополучный вечер проезжала по той же полосе автострады.

Машина родителей сошла с шоссе и на всей скорости врезалась в дерево. На том, собственно, и конец. После их смерти Дэвид возвратился из Нью-Йорка домой. Дом он вскоре продал вместе почти со всем, что в нем было. Затем два года он разъезжал по стране, пока, после встречи с Доун, не обосновался в Рокбридже (чего не сделаешь по большой любви!). С переездом в этот дом писатель вскрыл всего одну коробку – отсюда и ваза его матери внизу, – а затем снова ее запаковал и уже не прикасался ни к коробкам, ни к своим воспоминаниям. Надо сказать, что повторное вскрытие и того и другого настроения ему не прибавило. По родителям писатель, конечно, скучал. Он их любил. Однако побитая печатная машинка возвратить отца не могла, равно как не могла вернуть мать брошь, красовавшаяся на ее платье в ту роковую ночь. А вот пара родительских фужеров настроение вроде как подправила, только не в ту сторону.

Первым позывом литератора было снова запаковать эти коробки и упихать их или вверх, на чердак, или вниз, в мусорку. Хотя первое не дала бы сделать Доун, которая терпеть не могла пыльного барахла (и так уже просто невероятно, что все эти короба столько лет простояли в резервной комнате!), а второе казалось как-то не вполне справедливым.

Прошлое выбросить нельзя. Его приходится вписывать в свою жизнь, иначе оно просто смещается чуть за край твоего поля зрения и лежит там в пыли, истлевая.

Сам факт, что ты чего-то не видишь, не означает, что оно куда-то сплыло.

Минут через сорок писатель не выдержал и вышел из дома, но прогулка ему тоже не помогла. Ум по-прежнему тяготили магниты. Безусловно, Медж и его соотношение с жизнью Дэвида нуждались в разъяснении или по меньшей мере во вспоминании. Справиться с этим самостоятельно Дэвид не мог, и это его пугало.

Надо бы поговорить об этом еще и с Доун. Но он запросто мог показаться ей сумасшедшим, тем более в свете их последних известий! И была еще одна причина, по которой Дэвид не решался на такой разговор… в нее и вовсе толком пальцем не ткнешь. От этого возникало ощущение уязвимости, обнаженности и открытости. Эта причина – как спящий пес, которого лучше не трогать. Может, даже имеет смысл его подкармливать – на всякий случай, абы чего не вышло.

На подходе к «Зажарь» Дэвид замедлил шаг, прикидывая, не заглянуть ли на дневной кофе. А впрочем, это подразумевает разговор с Тальей о ее книге. То, что ты создаешь, как и сам процесс созидания, подобно живому человеку. Разговор с кем-то, кому писание удается лучше, чем тебе, – это все равно что выслушивать его ахи и охи об изумительном изобретательном сексе, которым он занимается с твоим партнером.

Можно попытаться соврать, что книга, дескать, почти уже прочитана, вещь классная, но тогда она может спросить что-нибудь насчет кульминации или еще чего-то, о чем он должен быть в курсе, и ложь рас-к-роется.

И тут Дэвид попался. Как раз сейчас буфетчица находилась не за стойкой, а топала снаружи у окна, собирая со скамеек кружки. Скрыться от нее писатель мог бы, разве что перебежав через дорогу.

– Привет, – дежурно улыбнулась она. О числе написанных абзацев Дэвида она при этом пытать не стала. Просто поздоровалась – и все. Для нее нетипично.