Воровская трилогия - Заур Зугумов

Как-то ночью я увидел костер у самого берега реки, прямо под бревнотаской. И хотя была уже весна и прошел ледоход, но кое-где еще лежал снег и было очень холодно, особенно ночью. Костер был так аккуратно обложен со всех сторон, что его почти ниоткуда нельзя было увидеть. И если бы не электрический столб, куда я полез подсоединять провода, чтобы поутру бить током рыбу, я бы его ни за что не заметил. У костра сидел мужчина, на вид ему было лет пятьдесят пять-шестьдесят. Лоб его был покрыт морщинами, которые выдают человека, постоянно находящегося в плену своих мыслей. Хотя я думал, что иду тихо и незаметно, но не успел приблизиться к нему на расстояние пяти шагов, как незнакомец, не поворачиваясь, заговорил тихим, каким-то заговорщицким голосом, как будто мы с ним были давно знакомы: «Как ты догадался, что здесь есть кто-то, кто ты такой?» На такой вопрос, тем более заданный при таких обстоятельствах, нужно было дать исчерпывающий ответ, так как мы находились в лагере, а здесь чье-то любопытство всегда воспринимается с подозрением. Я объяснил ему, каким образом я увидел его, и подошел к костру своей обычной непринужденной походкой. Только после моего ответа он поднял голову и, прищурившись, просверлил меня колючим и жестким взглядом, но, видно оставшись довольным увиденным, пригласил присесть. В правой руке он держал железный прутик, к концу которого была прикреплена хозяйская поллитровая алюминиевая кружка. У нас это приспособление называлось чифирбак. В тот момент, когда я присел к костру на бревнышко, он вытащил кипящий чифирбак из костра, достал из кармана марочку с чаем и, развязав узел, бросил в кружку пару щепоток чая, а затем вновь поставил чифирбак на угли, у края костра, и стал осторожно, чтобы не пролить, поднимать готовый чай. По тому как не спеша и со знанием дела он производил все эти действия, можно было с уверенностью сказать, что провел этот человек в неволе не один год. Ну а хорошенько присмотревшись взглядом каторжанина, можно было ясно прочесть на его лбу надпись – тюрьма. Глаза его в какие-то мгновения зажигались блеском то зависти, то ненависти, то гнева, но усилием воли он справлялся с собой. К тому времени, о котором идет речь, Виктор Абвер провел в заключении уже без малого 30 лет без выхода. За это время он прошел все муки ада, какие только могут пережить узники, забытые в тюрьме, а главное, он был из тех, кого давно забыли и родные и общество. Он числился за Москвой, а это означало, что он был пожизненно заключен под стражу и единственный путь для него отсюда и ему подобным был путь на погост. И хотя в то время у нас в стране официально не было такого вида содержания под стражей, как пожизненное заключение, все же на северных командировках, и только на них, почти в каждом лагере были по пять-десять человек, числящихся за Москвой. Их называли глухарями, потому что самый маленький срок, который они могли отсидеть, был 25 лет. Следует пояснить, что, как я упоминал ранее, до 1961 года «высшей меры наказания», как таковой, не было. Максимум было 25 лет. Этот срок давали в основном за особо тяжкие преступления и некоторым за «измену Родине», но только некоторым. В основном их расстреливали прямо в тюрьмах. Этот срок не подходил ни под какие амнистии и указы. И мало кто доживал до конца срока, отсидев весь четвертной. Тех же, кто умудрялся выжить четверть века в почти невыносимых таежных условиях, после каждой пятилетки вызывали к Хозяину, и они добровольно и молча подписывали очередные пять лет и тихо уходили, благодаря Хозяина и прокурора за гуманность по отношению к ним, довольствуясь своей участью. Для родных и близких они были давно потеряны, ибо официально считались без вести пропавшими. Ну а от большинства из них родные отказались еще раньше, на суде, много лет назад. Читатель, думаю, уже догадался, к какому сословию, если будет позволительно так выразиться, принадлежали такие осужденные. В основном это были военные преступники, то есть «изменники Родины», как они официально назывались, по какой-то причине избежавшие смертной казни, и крупные религиозные деятели, которые не шли на компромисс с действующей властью. Человек, с которым я познакомился у костра, относился к первой категории. Родом он был откуда-то из Белоруссии, из очень интеллигентной и влиятельной семьи. Окончив факультет журналистики Минского университета, он, ко всему прочему, прекрасно изъяснялся по-немецки, знал немного английский и другие языки. Война застала его в Германии, он был там в служебной командировке. За несколько дней до нападения на нашу страну немцы его арестовали якобы за шпионские действия, и он находился какое-то время в тюрьме, пока им не занялся абвер. Он дал согласие работать на немцев. Знание языков, в том числе и немецкого, безусловно, сыграло решающую роль в его дальнейшей жизни, он стал работать в штаб-квартире абвера, в Берлине, в отделе пропаганды, и пробыл там до самого конца войны. Когда же фашисты потерпели крах, он был пойман где-то на границе со Швейцарией и препровожден в СССР, осужден и этапирован в Сибирь. Все это я, естественно, узнал со слов самого Абвера, но, судя по тому, когда и при каких обстоятельствах он мне это рассказал, я склонен предполагать, что все это правда. На момент нашего знакомства этот человек совершил уже семь побегов, но главное было в том, что после поимки его всякий раз оставляли в живых. Откуда только он не совершал побеги, начиная с пресловутых Соловецких островов: Севураллаг, Южкузбасслаг, Непрлаг, Китойлаг, Ангарлаг и, наконец, Устимлаг (то есть Коми). Но при встрече с ним у костра я, естественно, еще ничего про него не знал. Казалось бы, на первый взгляд наше знакомство в лагерных таежных условиях было обычным. Он угостил меня чифирем (кстати, отменно приготовленным), а я его – папиросой «Север». Просидели мы с ним у костра до самого утра, говорили о разном, все было, как обычно в таких случаях, обсуждали лагерное бытие. Но на следующий день меня вновь потянуло к этому человеку. Я нашел его без труда на том же месте. И с тех пор как наши выходы на биржу совпадали в ночь, мы почти до самого съема были вместе. Этот человек был кладезь знаний во многих областях человеческой деятельности. Я думаю, что признать это мог бы каждый, кто познакомился бы с ним. Единственное, что меня настораживало, это его прошлое, а точнее сказать – предательство. В воровском мире, по большому счету, нет разницы, кого ты предал: Родину или друга, главное – это сам факт предательства. Для истинного бродяги даже предательство мента имеет тот же смысл – факт предательства. С этим у нас было очень строго, и не считаться с законом значило заранее поставить крест на своем будущем. Поэтому, когда я узнал о его прошлом, я посоветовался с корешами и поставил в курс дела урку, то есть Борю Армяна. По воровскому закону ты обязан был поставить вора в курс дела о побеге и даже о дне его. Отговаривать тебя никто не будет, лишь только могут попросить перенести день побега, если этот день совпадает с какими-то событиями воровского календаря. Поэтому мне было сказано приблизительно следующее: учитывая его жизненный опыт, я должен выяснить для себя то, что мне требуется, и потом перестать с ним общаться. Да и в тот период, когда он мне будет нужен, я не должен по возможности привлекать ничье внимание. С этим все было ладом. Как я упоминал ранее, встречались мы только ночью, да еще и в таких местах, куда редко кто заглядывал. И это, как ни странно, было именно его требование. Он всегда знал, что делать и как, и я в этом не раз убеждался. И вот как-то в одну из ночей мы сидели с ним, как обычно, у костра, и уж не помню, о чем мы говорили, но после слишком затянувшейся паузы Абвер начал говорить то, о чем я долго не решался у него спрашивать. А начал он с довольно-таки странного вопроса. «Как ты думаешь, Заур, для чего я совершал все эти побеги из разных лагерей и в разное время?» – «Естественно, для того чтобы убежать, – ответил я, – для чего же еще совершаются побеги?» – «Нет, – резко ответил он, – ты ошибаешься, как, впрочем, ошиблись бы многие, задай я им такой странный на первый взгляд и в то же время простой вопрос. Каждый раз я бежал потому, что искал смерти, ибо от себя, к сожалению, не убежишь. И как бы парадоксально ни звучало мое признание, поверь мне, это правда». Он сказал все с таким душевным откровением, это можно было безошибочно определить по разглаженной в этот момент морщине на лбу, по блеску глаз, по какому-то нервному движению головы – в общем, по каким-то особенным признакам, какие присущи человеку, которому воспоминания пройденного им пути давно не дают покоя. И вот он решил наконец после долгих раздумий облегчить хоть на время свою истерзанную душу и избавиться хотя бы от некоторых грехов. Я понял, что он говорит правду. И замер, продолжая слушать, я был уверен, что то, что мне сейчас будет поведано, не пятиминутное откровение простого обывателя северных командировок. Я подбросил в костер пару поленьев. Мириады искр, потрескивая, поднялись над нами, и, когда Абвер поднял голову, созерцая их, я увидел на мгновение зловещий, дьявольский блеск в его глазах. «Желать чего-то, – продолжал он неторопливо свой рассказ, – и добиваться этого считается признаком сильного характера. Но даже не желая чего-то, все-таки добиваться этого свойственно сильнейшим, которые ощущают себя воплощенным фатумом. Это изречение, некогда высказанное Ницше, нравилось мне еще со студенческих лет, и я почему-то всегда ревностно старался воплотить его в жизнь. Чаще мне это удавалось, реже нет. В то время мне грех было жаловаться на фортуну. Проклятая война все перекроила. Мне уже давно следовало умереть, умереть достойно, как и подобает порядочному человеку, но увы. Многие факторы сыграли в этом свою роль, не все тебе может быть понятно сейчас, так как ты еще очень молод. Но самое главное понять можно: однажды струсив, человек превращается в исчадие ада, тем более если он предал Родину. Наверно, ты прав в своих категоричных суждениях. Предал или выдержал испытания – вот главные критерии в вашей воровской жизни. И я считаю, что такая оценка человеческих поступков правильна. Что же касается меня, то много лет я искал оправдания своему страху. Так уж устроен человек. В молодости он ищет оправдания всем своим негативным действиям, а не найдя их, признает свою неправоту и, наконец, понимает: оправдания нет и быть не может! Естественно, это относится к исключительным случаям. Понял это и я и, когда понял, ужаснулся. Сколько же лет мне пришлось потратить, чтобы понять непреложную истину – предательству нет оправданий. Но наложить на себя руки у меня не хватило духу. И я решил отправиться в побег в расчете на то, что какой-нибудь молодой солдатик подстрелит меня в таежной глуши или стая голодных волков разорвет в клочья и я наконец сведу счеты с жизнью. Но я просчитался и на этот раз. Навыки, полученные мною в школе разведки, и инстинкт самосохранения одерживали каждый раз верх, когда бы я ни замышлял побег, а точнее, когда меня ловили. Таким образом, после семи побегов я все еще жив, тогда как я до сих пор не встречал никого, кто бы хоть после второго побега из таежной командировки остался живым. Теперь, я думаю, ты сможешь понять меня». Он ненадолго прервал свой рассказ и поднял голову. В его глазах светилась мудрость, которую человек может приобрести только с опытом. Но он явно ждал от меня ответа. Что я мог ответить ему, чем поддержать и нужна ли была ему эта поддержка? Я сидел, не меняя позы, смотрел ему прямо в глаза и молчал. Пауза длилась недолго, и, видно, удостоверившись, что я полон внимания, но еще не в состоянии все осмыслить, он продолжил свой рассказ, разгребая потухшие угли в костре. Жар вспыхнул с новой силой, озарив на некоторое время его лицо. Глаза при этом сверкнули черным светом, как два обсидиана. «Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять твою душу, она у меня как на ладони. Поэтому я давно понял, что тебя что-то гложет и ты никак не можешь или не решаешься спросить меня о чем-то, ну а немного пораскинув мозгами, я понял, что ты хочешь дать деру. То, что я скажу тебе сейчас, думаю, будет лучший из вариантов. А именно: я не стану тебя отговаривать по двум причинам. Первая и самая главная – как бы я тебя ни отговаривал, ты все равно убежишь или по крайней мере предпримешь попытку к этому, что, в сущности, одно и то же, и тем самым предопределишь свою дальнейшую жизнь. Ну а вторая – коли ты собрался бежать, то уж лучше меня тебя подготовить к этому никто не сможет». Он прервал свой монолог и задумался. Наступила тишина, слышен был лишь треск поленьев в костре да отдаленное птичье разноголосье.