Джек - Брильянт - Уильям Кеннеди

Джек не создал той атмосферы, которой славился отель «Кенмор», но в беспутный наш век он эту атмосферу всячески поддерживал, культивировал, он танцевал, он смеялся, он лучше всех одевался, он всюду поспевал. Но я-то знал: стиль этот он выработал давным-давно, еще в пору безумной своей молодости, теперь же лишь сохранял его, поддерживал с осторожностью, точно нес хрупкое золотое яйцо. Он вновь похудел и ослаб, вновь весил меньше восьмидесяти фунтов, у него вновь расширились зрачки, вновь провалились щеки, у него плетью висела левая рука, и временами, когда он чувствовал, как поворачивается в печени пуля с мягкой насадкой, лицо его морщилось от боли. Но гораздо хуже было другое: оставалось все меньше времени на то, чтобы реализовать задуманное; приходилось экономить силы, чтобы иметь возможность вздохнуть с облегчением, вновь поверить в себя, доказать самому себе, что то, чего он добился, мало чем отличается от задуманного в молодости, от задуманного молодым Джеком, Джеком-сорвиголовой, которого он почти не помнил и которого никак не мог из себя вытравить.

Теперь, когда империю у него отобрали, счета заморозили, а будущее не сулило ничего хорошего, Джеку вдруг пришло в голову, что все, что у него осталось, главная ценность в жизни, — это его женщины. А раз так, решил он, я соединю их, защищу и помещу в тот единственный сейф, который в настоящий момент имеется в наличии, — в шестикомнатный номер люкс на втором этаже гостиницы «Кенмор».

«Хочешь верь, хочешь нет, Маркус, но это чистая правда. Сижу я как-то на кухне, входит босс и говорит: «Салли, — говорит, — ты занята?» — «Нет, — отвечаю, — не особенно». — «У меня, — говорит, — в таком-то номере друг остановился, Джек-Брильянт зовут. Слышала про такого?» — «Как же, — говорю, — в газетах про него пишут». — «Будешь, — говорит, — с этого дня его официанткой, поняла? Утром, в восемь тридцать, завтрак, в полдень, если вызовет, сандвич принесешь, а обед — это уж не твоя забота. Ухаживай за ним и за его друзьями, и он тебя не обидит». — «Как скажете, — говорю, меня устраивает». С тех пор я каждое утро ему в дверь стучу и несу завтрак: стейк и яйцо всмятку — это Джеку, кофе, тосты, булки, яичницу — всем остальным, а еще кукурузные хлопья, молоко, два кофейника кофе — все это на тележку поставлю и везу, а у Хьюберта, телохранителя, рожа кирпича просит, нос приплюснутый, как у мопса, как ни придешь, в каждой руке по пистолету. «Хьюберт, — говорю ему, — сукин ты сын, если пушку свою не спрячешь, я сюда больше ни ногой». Ну, это я, сам понимаешь, так, в шутку… Вот, ношу я, значит, Джеку этому брильянтовому завтрак, а бывает, и не ему одному, еще двоих, а то и троих кормлю. Внесешь поднос, поставишь, а Джек подзовет своего гостя и говорит: «Эй, дай-ка Салли двадцать пять долларов». А мне говорит: «Двадцати пяти хватит?» — «Еще бы, — говорю, — Брильянт, конечно, хватит. Я на столько и не рассчитывала». — «Ухаживай за мной и моими друзьями, и ты каждый день по четвертаку получать будешь, годится?» Годится — не то слово. Красота! Господи, разве ж плохо, по двадцать пять в день? Такое и во сне не приснится… Как ни придешь, у него по пять-шесть человек в номере сидит, каждый раз разные, все больше про суд говорят, как я поняла. А как-то Джек заглядывает в соседнюю комнату, говорит: «Эй, Колл, может, позавтракаешь? Мне тут завтрак принесли». — «Слушай, Брильянт, — говорю, — это случаем не Винс Колл? Он ведь, если газетам верить, твой враг?» — «Что ты, это мой друг, близкий друг». Наливаю я Коллу кофе, хлеб подаю, а недели через три-четыре встречаю еще одного, Шульца. «Эй, — говорю, — Брильянт, вы же с Шульцем на ножах, он ведь всегда твоим заклятым врагом был». — «Нет, — говорит, — всякое, конечно, между нами бывало, но сейчас мы ладим». Я и Шульцу тоже кофе наливаю, тосты накладываю. «Эй, Джек, — говорю ему как-то, — сегодня вечером бокс, давай по доллару поставим». — «Нет, — говорит, — я в эти игры больше не играю. Все боксеры жулики. С ними каши не сваришь». — «А бейсбол?» — спрашиваю. «Это можно. Давай, если хочешь, по доллару помажемся». Я на «Янки» поставила, а Брильянт на других, ему Малыш Рут и Билл Дикки нравятся… Как-то раз говорит он мне: «Салли, хочу тебя со своей женой познакомить. Познакомься, это миссис Джек Брильянт». — «Очень приятно», — говорю, а на другой день прихожу, а он мне: «Салли, познакомься с моей подругой, мисс Кики Робертс». Кики мне: «Привет», а я ей: «Очень приятно». Господи помилуй, про себя думаю, как же это они вместе-то уживаются? Они ведь и завтракать вместе садятся, и гулять вместе ходят, и по магазинам; Джек в номере сидит, а они вдвоем, шерочка с машерочкой, по Пирл-стрит шастают. Я и говорю Фрэдди Робину, сержанту, он внизу, в холле, сидит и за шпаной приглядывает, за теми, у кого вид подозрительный и кто Брильянтом интересуется… Так вот, говорю я сержанту: «Фрэдди, — говорю, — чудеса, да и только. Он при себе обеих держит, представляешь?» А Фрэдди говорит: «Это что! Ты бы на них в воскресенье посмотрела. Все вместе в церковь идут». — «Нет», — говорю. «Да. На семичасовую службу идут, садятся рядком да молятся». — «Не может быть». — «Это ты мне говоришь? Мне ведь деньги за то и платят, чтоб я их в церкви охранял». Надо будет мне самой посмотреть, думаю, и точно: в следующее воскресенье, в семь часов, все как один являются: впереди Кики, следом — Алиса, за ней — Джек, а чуть поодаль — Фрэдди, он на соседнюю лавку садится. Алиса причащается, а Джек и Кики так сидят. Потом уж я заметила: каждую пятницу монсеньор приезжает; войдет и наверх, к ним в номера, подымается. Грехи, по словам Фрэдди, им отпускает. Фрэдди говорит, что иной раз они прямо в номере причащаются. «С чего ты взял? Чтоб в отеле причащались?!» И потом, как же грехи отпускать, когда все всё слышат? Я раз заглянула: у женщин у каждой по комнате, у Брильянта — своя комната, у телохранителей и у тех — своя комната, а еще у них комнаты для гостей, чтобы разговоры разговаривать. Само собой, когда я захожу, все помалкивают, держат язык за зубами, а когда я обратно за грязной посудой и тележкой иду, Брильянт либо бреется, либо стрижется и каждый день на четках молится, это уж обязательно. У них в каждой комнате по свече, целый день горят, и статуэтки святого Антония и Девы Марии — их, видно, Алиса с собой принесла, она-то все больше молчит, не иначе на душе тяжело. Мне она и не улыбнется никогда. «Здравствуй, Салли. Доброе утро, Салли», — всегда вежливо, ничего не могу сказать, но не то что Кики. Эта, как меня увидит, сразу: «Салли, как поживаешь? Хорошо, да? Как там погода?» Балаболка она, эта Кики. Знаешь, мне как-то Фрэдди говорит: «Как ты думаешь, Салли, они что ж, в одну постель ложатся?» Я думала, помру со смеху. «Фрэдди, — говорю, — сам посуди, как может мужчина женщину любить, когда рядом другая женщина лежит?» Нет, не бывает такого. Какой бы он плохой, Джек этот, ни был, а могу поклясться, он бы этого в жизни не сделал. Если б меня перед Господом спросили, способен он на такое, я б и то сказала: нет, не способен. Я так думаю: когда Джек желает с женой остаться, он к себе в комнату жену приглашает; если хочет с подружкой позабавиться, подружку зазывает. А чтоб вот так, вместе — да ни за что. В основном-то он, само собой, с подружкой время проводит. С другой стороны, и о супружнице тоже подумать не грех. Не особенно она и страшная — как-никак законная жена. Если спросишь меня, кто он, зверь, животное, — я тебе прямо скажу: нет. Он фанатик, вот он кто. Иначе б откуда у него святой Антоний взялся? Не такой уж он и плохой, если разобраться. Ты не думай, я это не потому говорю, что он мне деньги давал. Просто я про него ничего плохого сказать не могу, понимаешь? Он при мне даже не выругался ни разу. Вежливый, обходительный. Все «простите» да «простите». Если чихнет — «простите», только и слышишь: «спасибо», «до завтра». Ну, а с другой стороны, разве ж разберешь, что там у них наверху делается?»