Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное - Хорхе Луис Борхес

Густав Теодор Фехнер, а изложил на письме Курт Лассвиц. (Между Демокритом Абдерским и Фехнером Лейпцигским прошло почти двадцать четыре – и каких! – столетия европейской истории.) Связи ее с другими идеями известны и многочисленны: она в родстве с учением об атомах и комбинаторным анализом, книгопечатанием и случаем. Доктор Теодор Вольф в своем «Состязании с черепахой» (Берлин, 1929) видит в библиотеке росток (или пародию) мыслительной машины Раймунда Луллия, а для меня она – печатное воплощение доктрины о Вечном Возврате, которая, усваиваясь то стоиками, то Бланки, то пифагорейцами, то Ницше, и в самом деле возвращается вечно.

Самый древний из посвященных ей текстов содержится в первой книге «Метафизики» Аристотеля. Имею в виду тот пассаж, где речь идет о космогонии Левкиппа: рождении мира из случайного сочетания атомов. Атомы, замечает автор, по требованиям этой гипотезы, должны быть одной природы, а различия между ними – определяться местоположением, порядком или формой. В пояснение он добавляет: «А и N различаются по форме, AN и NA – по порядку, a Z и N – по местоположению». В трактате «О возникновении и уничтожении» Аристотель пытается согласовать разнообразие видимого мира с простотой строения атомов и приходит к выводу, что трагедия и комедия состоят из одних и тех же элементов, иначе говоря – из двадцати четырех букв алфавита.

Проходит триста лет, и Марк Туллий Цицерон создает свой неуверенный диалог скептика, который с иронией именует «О природе богов». Во второй его книге один из собеседников заявляет: «Неудивительно, если кто-то убедил себя, будто существуют плотные и неделимые частицы, которые увлекает сила притяжения, так что из их беспорядочного столкновения рождается прекраснейший окружающий мир. Убедивший себя в подобном вполне может поверить и другому: что сто́ит наудачу разбросать двадцать одну букву алфавита, отчеканенного из золота в бесчисленном множестве копий, и они сами собой сложатся в „Анналы“ Энния. Только вряд ли случай создаст хоть одну-единственную строку»[223].

Типографской метафоре Цицерона выпала долгая жизнь. В середине семнадцатого века она мелькает в академической речи Паскаля; Свифт в начале восемнадцатого пользуется ею в предисловии к своему незаслуженно забытому «Заурядному очерку о способностях души» – этому собранию общих мест, наподобие будущего «Лексикона прописных истин» Флобера.

Еще через полтора века трое мыслителей соглашаются с Демокритом и отвергают доводы Цицерона. На таком огромном промежутке времени словарь и метафоры спора, понятно, не могли не измениться. Гексли (один из трех упомянутых) не утверждает, будто «золотые буквы», если бросать их достаточно долго, в конце концов сложатся в латинский стих; он говорит, что полдюжины обезьян, будь у них пишущие машинки и одна-другая вечность в запасе, создадут все книги, которые хранятся сегодня в Британском музее[224].

Льюис Кэрролл (второй из оппонентов) во второй части замечательного сновидческого романа «Сильви и Бруно» (1893) замечает, что поскольку количество слов в языке ограничено, то ограничено и число их возможных сочетаний, то есть – самих книг. «Скоро, – пишет он, – автор будет спрашивать себя не какую, а которую по счету книгу он собирается написать». Лассвиц, вдохновленный Фехнером, представил себе всеобщую библиотеку. Его выдумка опубликована в томике фантастических рассказов «Traumskristalle»[225].

Основная идея Лассвица – та же, что у Кэрролла, только единицы в его игре – не слова языка, а всеобщие символы письменности. Число их, если считать буквы, пробелы, скобки, многоточия, цифры, – невелико, его можно еще уменьшить. Из алфавита можно исключить совершенно лишнее Q и (по сути, аббревиатуру) X, а также все заглавные буквы. Можно отказаться от десятичной системы счисления или свести ее к двоичной, наподобие двузначного кода у Лейбница. Знаки препинания можно свести к запятой и точке. Надстрочные знаки – упразднить, как в латинском. В результате подобных упрощений Курт Лассвиц пришел к двадцати пяти исчерпывающим символам (двадцать две буквы, пробел, точка и запятая), бесконечные сочетания которых содержат все доступное выражению на любом языке. Набор этих сочетаний составит всемирную библиотеку астрономического объема. Лассвиц подталкивает человечество к мысли о возможности чисто механически создать эту бесчеловечную библиотеку, порожденную случаем и упраздняющую разум. (В «Состязании с черепахой» Теодор Вольф описывает процесс и масштабы этого невероятного труда.)

В ее слепых томах заключено все. Буквально все: скрупулезная история будущего, «Египтяне» Эсхила, точное число раз, когда воды Ганга отражали полет сокола, хранимое в тайне подлинное имя Рима, энциклопедия, которую мог бы создать Новалис, мои сны и полусны утром четырнадцатого августа 1924 года, разгадка теоремы Пьера Ферма, ненаписанные главы «Эдвина Друда», те же главы в переводе на язык племени гарамантов, парадоксы о природе времени, придуманные и не опубликованные Беркли, железные книги Уризена, отроческие эпифании Стивена Дедала, к смыслу которых подступятся лет через тысячу, гностическое Евангелие Василида, песни сирен, точнейший каталог библиотеки, справочник неточностей этого каталога. Буквально все, но на одну осмысленную строку или достоверное свидетельство здесь будут приходиться миллионы безумных какофоний, груды словесного мусора и неразберихи. Буквально все, но пройдут поколения людей, прежде чем головокружительные полки – полки, затмившие свет и приютившие хаос, – подарят им хоть одну связную страницу.

Среди привычек разума – выдумывать ужасы. Так были выдуманы ад, предопределенность ада, платоновские идеи, химера, сфинкс, немыслимый мир бесконечно малых (где часть равна целому), маски, зеркала, оперы, чудовищная Троица из Отца, Сына и бессмертного Духа, воплощенных в одном лице… Я хотел спасти от забвения один из таких третьестепенных ужасов: беспредельную и разноречивую Библиотеку, где вертикальные пустыни сменяющихся книг бесконечно переходят друг в друга, возводя, руша и путая все на свете, как впавший в горячку Бог.

1939

Время и Дж. У. Данн

В 63-м номере журнала «Юг» (декабрь 1939 года) я опубликовал предысторию – черновой набросок истории – бесконечной регрессии. Отнюдь не все умолчания в этой пробе пера были непроизвольными: я намеренно не упомянул Дж. У. Данна, который вывел из непрерывного regressus поразительную доктрину о субъекте и времени. Обсуждение (простое изложение) его гипотезы не уместилось бы в рамках этой заметки. Сложность концепции достойна отдельной статьи – которую я и пишу. Меня подтолкнула к этому последняя книга Данна «Nothing Dies»[226] (1940), повторяющая или резюмирующая доводы трех предшествующих.

Впрочем, довод всего один. В его механизме нет ничего нового; беспримерно и почти возмутительно иное – умозаключения автора. Прежде чем обратиться к ним, я обозначу несколько предыдущих аватар самих предпосылок.

Седьмая из множества философских систем Индии, записанных Паулем Дейссеном, отрицает, что «я» может быть непосредственным объектом познания, «потому что, если бы наша душа была познаваема, потребовалась бы вторая душа, чтобы познать первую, и третья, чтобы познать вторую»[227]. Индусы