Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

DJ PRINZ

печатает…

И в тот момент вся боль прошла, все страдания. Все прошло – только перехватило дыхание, и сердце, взволнованно дернувшись, будто внезапно разбуженное хорошей новостью, теперь суетно отстукивало, отдавая мелкой влажной дрожью в виски и в пальцы.

Но та беседа, про лес и про «с такой девушкой, как ты…» – было, наверное, лучшим, что у них случилось посредством виртуальных и мобильных средств связи. После тех его слов она все чаще думала: «Димон любит меня… любит, просто сам боится себе в этом признаться… я нужна ему. Я нужна ему так, что он даже сам себе не представляет…»

Русланочка лежала в кровати, обмотанная бинтами, пропитанными лечебной мазью и медленным ознобом ожидания, и проверяла почту (однажды он выслал ей свое фото, снятое мобильником на заснеженном, похожем на пустырь Днепре со вросшими в лед серыми кораблями, и тема письма называлась «…зима…»). И больше он не писал ничего и никогда на тот адрес. Хотя Русланочка проверяла – обновляла страницу каждый час, несколько раз в час, бывали дни – что каждые 5—10 минут нажимала на перезагрузку. Но та «…зима…» так и оставалась печально и морозно мерцать своими многоточиями, и радиоактивная, останавливающая дыхание пульсация исходила от имени отправителя… такого удивительного в этой колонке с прочими рутинными контактами и непочищенным спамом. Все новое, что шло после того письма, Русланочка удаляла. Так что та зима всегда теперь оставалась первой во входящих, и оттого, несмотря на даты, приносила иллюзорное ощущение свежести отношений, что будто он только недавно написал ей.

Какое-то время к ней приходил логопед, но Русланочка была не способна даже на самое примитивное мычание.

– Интересный случай, – хмыкали врачи.

Ночь сковала мне горло,

зачем говорить, когда нечего,

не бойся, мне не больно

смотреть на тебя из окна бесконечности.

Ее лето началось с первой секундой зимнего солнцестояния. Это время света – прежде так ненавистного ей, теперь добавляло жизненных сил: по минуте, по неощутимой горсти вычерпанной и выброшенной ночи. Планета, обогнув самую дальнюю и холодную точку своей орбиты, катилась навстречу жаре, жизни, теплому морю и далеким отзвукам курортных дискотек.

Генрих Александрович решил снять на лето дом в Гурзуфе. Русланочке было строго запрещено появляться на солнце, но морская вода и насыщенные фитонцидами субтропические парки должны были положительно сказаться на ее здоровье. К тому же сама она, как могла, объяснила, что этим летом собирается на море, в Крым, и ничто ее не остановит.

Когда перевели стрелки на часах и почки на кустах полопались, а просеки по дороге из витачивской усадьбы словно покрылись невесомым зеленым пухом, Русланочка впервые вышла на люди в простой одежде, с открытыми локтями, открытой шеей, без темных очков, с волосами, собранными в высокий хвост. Они с сестрами отправились в новый столичный торговый центр – катались на коньках, ели пиццу, скакали на батуте, прошлись по магазинам и купили несколько ненужных вещей, и никто, ни одна душа не смотрела на Русланочку с тем прежним брезгливым интересом. Бледнорозовые пятна могли быть чем угодно… издали их почти не видно.

– Наверное, в этом и имелся какой-то смысл… – сказал вечером Генрих Александрович своей жене.

А ночью Русланочку забирала частная «Скорая» – боль во всем теле сделалась нестерпимой. Она лежала, мелко дергаясь, в холодном поту, и зрачки не реагировали на свет.

Врач, хмурясь, нерешительно вывел название серьезного лекарства, которое должна была принимать Русланочка теперь взамен другого, которое переставало действовать. И получать это лекарство можно было только в присутствии медсестры в количестве пяти ампул, в особой поликлинике, по особой доверенности.

Весной, пересаживая свои хризантемы, Генрих Александрович подумал, что прятал их в гараж впервые без дочерей и без жены, сам, и это занятие не приносило ему никакого удовольствия, и без них, получается, не имело смысла. Равно как и высаживание теперь обратно.

В Гурзуф решили уехать в начале июня, сразу после вступительных экзаменов. Русланочка была серьезно нацелена на журналистику и за время больничной эпопеи умудрилась напечататься в периферийной украиноязычной периодике и в паре глянцевых журналов. Темы ее эссе были оптимистичными: про современную молодежь, про жизнь в «сети» и про то, как нужно готовиться к дискотекам.

Везли с собой штатив для капельницы и несколько сумок с хрустящими одноразовыми медицинскими приспособлениями. Одурманенная лекарствами, Русланочка полулежала на заднем сиденье, как всегда, в своих огромных наушниках.

– Дай диск, хочешь, твою музыку послушаем, – примирительно сказал Генрих Александрович, когда они, груженные всем необходимым, заправив полный бак, выехали на Одесскую трассу.

Русланочка протянула ему диск – весь обрисованный сердечками и надписями.

«А эти цветы – это наши мечты, два лепестка сплелись на века, а два лепестка – это наши сердца», – запел знакомый голос.

Генрих Александрович старался слушать внимательно и не шутить, но вскоре не выдержал, забылся, и во время романтической инструментальной вставки пропел скрипучим фальшивым голосом:

Сейчас друзья я вам спою,

как я любил мадам Анжу.

Я приходил к мадам Анже,

она встречала в неглиже,

и я бросался на Анжу

с нее срывая неглижу.

Старшие дочки засмеялись, а мама обеспокоенно оглянулась на Русланочку – она сидела, вжавшись лбом в стекло, и пролетающие мимо лесопосадки, земляные складки с мохнатыми кустами и холмы в параллелепипедах полей и огородов отражалась в ее глазах, как в выпуклом зеркале. Подумалось, что и вся жизнь ее тоже, словно отматываясь назад, вытекает из нее теперь, вымывается, и нет ничего хорошего впереди.

«Обещай, что будешь моей…»

– Это все лекарства… – вздыхал во время привала Генрих Александрович.

Они сидели в деревянной беседке придорожного кафе, ели солянку, капустный салат и зразы с грибами. Неподалеку было озеро, и пахло каким-то мускусным озоном, концентрированной речной свежестью, и мычали коровы, возвращающиеся с полей, и поскрипывала велосипедная цепь, и стукались ведра, и бабушка где-то звала своего внука Сережу, и в телевизоре под потолком в баре разворачивали шоколадку.

Русланочка очень плохо питалась – ей брали высококалорийные бульоны и много разнообразных молочных продуктов. Как всегда в наушниках, она сидела на краю лавки, вытянув ноги в серебристых кедах и, кажется, от этой своей тупой музыки была не способна воспринимать ни запахи, ни серовато-розоватые краски этого чудесного сельского вечера.

Это время суток в путешествиях они раньше особенно любили, когда с наступлением темноты решали – оставаться где-то на ночь или ехать до упора. И, как правило, выпив кофе и заев поздним ужином, двигались дальше, чтобы уже на рассвете увидеть первое море. Это предвкушение, юношеским своим задором вытесняющее усталость и сон, было, наверное, самым лучшим моментом в поездках. Когда тьма становилась кромешной, Генрих Александрович сворачивал на обочину, и из открывшейся двери на него словно выкатывалось это огромное звездное небо – все равно другое, южное, степное – не как в Витачиве. Он снимал футболку, его жена вынимала из багажника пятилитровую бутыль воды и лила ему на шею и на спину. Потом он переодевался в мягкие спортивные брюки и выкуривал одну сигарету. Изредка по трассе проносился автомобиль, ночь поднималась римскими шторами, давая место бежево-перламутровому дымчатому свету, и потом, когда гул мотора затихал, рулоном раскручивалась вниз опять, нависая созвездиями и Млечным Путем. Вернувшись в машину, Генрих Александрович чувствовал, как нагрелся за день пол под педалями и как нежно пахнет в салоне женским цветочным ароматом.