Черный день. Книги 1-8 - Алексей Алексеевич Доронин

готов. И плевать на долг. А тебя удерживает никакая не любовь. Страх. Ты трус.

— Любви не существует, — чётко произнёс он.

— Точно, — в её глазах мелькнуло что-то похожее на понимание. — Иначе мы не докатились бы до этого.

Она выше, постарше и чуть полнее Анжелы, личико было бы хорошеньким, если бы не тонна макияжа. В городе производили простенькую косметику. А ещё некоторые на свой страх и риск «реанимировали», отмачивали засохшие довоенные средства для макияжа. Но даже за этой намалёванной маской она была милой, хотя и потасканной, потрёпанной жизнью.

— Может, я и трус. А ты пессимистка, — вырвалось у него, хоть Саша и понимал, что глупо сейчас метать бисер. — С каких это щей меня грохнут?

— Писи… что? Не знаю такого слова. Но болтают, что… всех людей Михайлова зароют до первого снега. Как озимые. Так все говорят. Бригадир не шутит.

— Кирпич? Кирпича твоего скоро повесят. Будет он как дорожный знак. На столбе.

— Глупый. Ну, кто может повесить Кирпича? У бригадира целая армия. А повесят одного Кирпича — сразу новый появится. И упадёт на голову кому надо.

Вот это да. Вот это новости. Может, она и дура. Может, и выдумывает. Надо сказать корешам. Но если он перескажет этот разговор, её изобьют и отдадут Электрику. А там сначала будут бить током, потом пытать паяльником, потом уже почти бесчувственное тело по кругу пустят. Там любой заговорит, даже если ничего не знает. Ну а то, что останется, вздёрнут на фонаре. Видимо, у неё был какой-то зуб на власти города и наёмников… что неудивительно. Нет, он никому не скажет. Это не его проблемы. Мало ли, где она слухов набралась. Старьёвщики в баре постоянно треплются.

— Ну, так что? Может, передумаешь, — она опять приоткрыла грудь.

— Нет. Последнее слово.

— Хамло. Разве можно отказывать женщине?

— Можно. Тебе одиноко и холодно? — с издёвкой спросил он. — Иди, рядом с печкой посиди.

— Свинья. Да не башляли они мне. Жмоты. Просто попросили по-хорошему. Я думала, ты нормальный мужик, а ты… интеллигент вшивый. Да, мне холодно в этой дыре, которую городом зовут. Культурная, ёпрст, столица.

— Вшивый? Да нету вроде, вывел давно. В мыслях не было тебя оскорблять. На, погрейся, — он снял куртку и накинул ей на плечи. — Если холодно.

— Дурак! — она сбросила куртку на пол. Младший тут же подобрал её и снова надел.

— Ты не первая говоришь, что я дурак. Ну, всё, я пошёл. Можешь сказать этим охламонам, если что, что всё прошло в лучшем виде. А вот Анжеле не пытайся свистеть. Она женским чутьём сразу поймёт, что ты гонишь, и ничего у нас не было.

— Придурок.

— Я не ребёнок. Знаю, когда женщина хочет, а когда нет. И от той, которая не хочет, мне ничего не надо, даже если б я свободным был.

— Осёл. И чего я хочу? — сказала Карина уже мягче, бровь её приподнялась с вопросом. Теперь, когда на неё падал свет из окна, макияж казался особенно неестественным, трупным, вампирским. Даже он не мог замаскировать мешки под глазами. И всё равно она была симпатичной, а не отталкивающей.

— Глядя на твоё лицо… вижу, что ты хочешь выспаться. Работаешь без выходных, обслуживаешь всякую шваль… обычно с подносом. А теперь тебя ещё попросили сделать одолжение мне. Так вот, не надо.

— Смотрите-ка, святой Исусик. Нет… ты точно не мужчина, — губы её сложились так, будто она хотела плюнуть, — Да как ты вообще сюда попал? Ты ангел, что ли? А мы тут люди простые. И живём в говне. Барахтаемся.

— Вы сами это выбрали.

— Да ты философ, блин. Чего мы выбрали? Какого хера мы выбрали? Это не мы такие, это жисть. Мы родились уже в этом, — она показала за полуслепое окно. — Нам обратно родиться, а? Чё скажешь, ты, хороший мальчик?

— Девочка, ты не представляешь, насколько я могу быть плохим.

Он протянул руку и коснулся её щеки. Но тут же убрал. На секунду в глазах официантки мелькнул испуг. Может, рука была холодной. А может, во взгляде его прочитала, что он действительно может быть плохим, и совсем не в игривом смысле. Но, встретившись с ним глазами, Карина чуть успокоилась. Он не собирался делать ей больно. Хотя жестокое обращение явно было ей привычно.

Взгляд испуганной зверюшки исчез. Вернулось человеческое выражение — усталой женщины средних лет, неглупой и не пошлой, которое пряталось, как под красками и белилами, под слоем фальшивой похоти.

— Конечно… Вы хорошие, а мы, бабы, плохие. Только почему-то детей тянем и растим мы. Даже больных. Даже самые плохие из нас. А вы, чуть что, уходите. Порхаете бабочками. Скачете козликами. Тяжело стало — только вас и видели. «Адьос, любимая!». Вам бы бегать от одной к другой, бебиков стряпать и приключений искать. И ты такой. Даже если прикидываешься ангелочком.

— Я не знаю, какой я. Необычно это слышать...

— От шлюхи? А я не всегда такой была. Этот город пожевал меня и выплюнул.

Она говорила то же самое, что Анжела. А ведь это они о самом цивилизованном городе. Но даже в его пределах многие жили, как в аду. И то, что они не были дикарями, умели читать, имели радио, какие-никакие книги и даже газету «Ведомости» (там в разделе объявлений можно было купить не только овчарку, но и помощницу по хозяйству), — только усугубляло положение. Они понимали чуть больше, чем внешние. И от этого им было еще гаже.

— Ну ладно, достал ты меня. Расскажу, — сдалась женщина. — У меня сын больной. Ребёнок атома. И мать старая, не ходит. Ради них мне приходится этих ублюдков терпеть. И тарелки мыть шесть, а иногда семь дней в неделю. Если хочешь чем-то помочь — помоги.

Она вполне могла врать. Или приукрашивать. Но это не имело значения.

— Нет, конечно. Не помогу, — ответил Молчун. — Я же не ангел. И не Волкодав из рода Серых Псов. Но и вредить не буду. А ты за языком лучше следи. Нет, не в том смысле. Не болтай лишнего про Кирпича. А то тебя повесят. И твои без тебя пропадут раньше времени. Тут полицаи наших господ землю роют, ищут шпионов.

— Так, значит? Ну, если