Черный день. Книги 1-8 - Алексей Алексеевич Доронин

не поможешь, то иди на хрен. И попробуй только сказать, что я тебя не обслужила.

Совершенно не стесняясь его, она ловко поправила и застегнула поношенный бюстгальтер и, фыркнув брезгливо, ушла.

Молчун вспомнил свой первый раз с другой девушкой, точнее, женщиной на четыре года его старше, далеко отсюда, на Урале, и то лёгкое разочарование, которое испытал после. Та ведь тоже изображала развратность. В том виде, в каком представляла из книжек, из рассказов старших… про кино и компьютеры у них в деревне давно забыли. Но фальшь быстро стала очевидной даже такому неопытному в этих делах щенку, каким был недавно пришедший из пустошей молодой бродяга. До этого случая ему только однажды довелось полежать рядом с женщиной, и ничего больше. Вспомнил, как у Лены была закушена губа, и лицо её выражало: «Я буду терпеть всё, что ты сделаешь со мной, грязное животное, потому что мне надо, чтоб ты не ушёл». Как и все девушки, которых он знал, лично в нём Елена не нуждалась. Но материальные обстоятельства вносили в это коррективы. Мир был жесток, труд тяжёл, а рабочие руки — всегда нужны. Даже чуть-чуть кривые. Поэтому Данилов-младший и не оставался совсем один.

Анжела тоже была не нимфоманка. А уж про возвышенные чувства… вся её возвышенность обитала в книжках. Он быстро понял, что тоже нужен ей из прагматических соображений. А уж каких — тут даже его уровня понимания хватало. Получить какую-никакую защиту от опасного мира и ресурсы. Не было бы его — нашелся бы другой. Поэтому она терпела его и позволяла ему хоть что-то.

Младший шёл по полутёмному коридору вдоль шелушащихся стен по покрытому выбоинами полу, насвистывая, изображая безразличие. На самом деле ему, конечно, было хреново. Его потрясывало, до ломоты, до боли. Чёртовы инстинкты. Хотелось наброситься на эту дуру, как в тех немецких фильмах про водопроводчиков. Овладеть ею, как животное, чтобы у неё мышцы потом болели, будто после десятикилометровой пробежки по пересечённой местности.

Потому что в жизни нет ничего светлого и чистого, потому что всё это обман, которым его пичкали в детстве. Есть только борьба за ресурсы и власть. А ещё удовольствия тела, которые в изобилии достаются именно тем, у кого этих ресурсов больше. Самым подлым и хищным. Причём за власть борются не только в племени или в стае, но и в семье. И проигрывает тот, кто хочет быть чистым и честным, кто сильнее любит и верит. Нет добра, и нет справедливости. Есть только негодяи разного калибра и фасона. Есть лжецы и наивные дети, которые им верят.

Поэтому расслабляться нельзя никогда. И потери от короткого приятного мига с этой продажной шкурой были бы больше. Его какая-никакая семья рухнула бы. Поэтому — никаких Карин…

Именно прагматизм предотвратил куда больше греховных поступков, чем мораль.

«Я не беру на себя слишком много. Это моё кредо по жизни. Не подбираю котят или щенков. Не кормлю голодных. Не помогаю бедным и никого — из чужих, а своих у меня нет — не защищаю. Потому что знаю, что не смогу обогреть всех. Я не солнце. И потому, что меня никто не защитил и не обогрел... даром. Мой путь — нейтралитет. Я не хочу спасать мир, о чём твердил мой дед. Когда-то хотел, но понял, что это смешно. А теперь просто живу. Зато я честен с собой. И то, что меня… меня, ха-ха, многие считают хорошим человеком... это красноречиво о нашем мире говорит».

Молчун нашёл в коридоре окно с северной стороны, с закрашенным стеклом, и приоткрыл створку, повернув ручку. Механизм оказался исправным, хотя и пришлось приложить силу. В помещение ворвался свежий воздух.

Падали редкие капли дождя. Из-за густых облаков казалось, что наступила ночь. Но, конечно, до неё ещё далеко.

Он смотрел вниз, на вечернюю жизнь города.

Светящиеся гирлянды были натянуты на столбах.

Отсюда из окна хоть и не видно Залива, зато открывался отличный вид на Променад. Тут чисто, и нет мусора и отбросов. Света было столько, что ночью даже небо казалось подсвеченным. Не сравнить с теми чёрными небесами, под которыми он привык спать за Поребриком. Эта часть острова до поздней ночи сверкала, как ёлочная игрушка в тёмном лесу. Конечно, это всего лишь бледное подобие того, что он видел в фильмах про Москву, Нью-Йорк или Лондон до Войны… но — чудовищное расточительство по сравнению с деревнями, где и один генератор было не найти. Где после захода солнца царила кромешная тьма и люди сидели при коптящих керосинках, свечках или даже при лучинах.

Техники говорили, что энергию некуда девать. Мол, её не запасёшь, не сохранишь. Вот и оставалось праздновать на этом пиру. Даже не во время чумы, а после чумы.

Где-то вдалеке поднимался дым котельных, рыбоперерабатывающих заводов и ещё каких-то магнатских фабрик. Хотя Денисов говорил, что фабрики те по меркам старого мира назывались бы мануфактурами, где основные операции выполнялись вручную, почти без разделения труда. Иногда в цехах среди довоенных станков стояли сделанные уже после Войны паровые «монстры». Именно поэтому было так много дыма.

Главной отраслью все-таки была пищевая. Поэтому солёная рыба в городе была всегда и многих от неё уже тошнило. Делались и консервы. Непонятно, правда, где брали для них банки… Младший видел в продаже. Дорого. Хотя иногда можно позволить себе.

Когда он вернулся в общий зал, радио молчало. Карины не было. Ушла куда-то в глубину здания. Видимо, выпьет, раз сейчас не её смена. Обиделась. Типа, её женские чары поставили под сомнение.

Хотя ей-то что? Врёт она, что братаны ей не заплатили. Он сам видел, как они перемигивались. А отрабатывать не пришлось. Профит.

Наёмники набрались за эти десять-двадцать минут ещё сильнее, но пока не в зюзю. Иначе бы сил не хватало на членораздельные слова.

Разговаривали снова о чём-то пошлом, это можно было понять по сальному смеху.

— Да пусть она это умеет, а борщ я себе сам нах сварю! — прокричал на весь зал Богодул и стукнул кружкой о столешницу так, что подпрыгнули солонки.

Старшина был циник, матерщинник и мизантроп, и имел любимое нематерное выражение: «ублюдочная говняная свинья». Но он не просто повторял известные всем четыре русских корня. По духу он был сквернослов-виртуоз. И рифмы типа «сникерс — хуикерс», «баунти — хуяунти» были для него первой ступенью разбега.

Дальше следовали куда более заковыристые переделки. Богодул мог любое слово превратить в матерное: «Строить —