Исторические происшествия в Москве 1812 года во время присутствия в сем городе неприятеля - Иоганн-Амвросий Розенштраух

Что на самом деле думали о мире император Александр и фельдмаршал Кутузов, показало вскоре сражение, в котором Мюрат (король Неаполитанский) был наголову разбит[509]. Могу точно утверждать, что я знал о поражении Мюрата на три дня раньше, чем о нем узнал Наполеон. Никто не осмеливался передать ему это ужасное известие, так как он с часу на час ожидал ответ о согласии императора Александра на его предложения. Но так как желаемого ответа не было, а Наполеон в конце концов узнал о поражении Мюрата, он стал думать об оставлении Москвы, ежедневно войска выступали в поход. Но сам Наполеон еще оставался и развлекался каждый вечер комедиями в исполнении бездарностей.

Наконец пришел черед и для выступления в поход молодой гвардии, батальон которой стоял на Мясницкой в доме княгини Голицыной. При своем выступлении маршал Ней[510] со своим штабом стоял у маленькой калитки, через которую солдаты должны были выходить по одному и не могли взять с собой ничего сверх того, что умещалось у каждого в его ранце. Ведь все они были обвешаны с ног до головы награбленным добром, которое должны были побросать во дворе, – видимо, потому, что им было приказано совершить форсированный марш. Едва солдаты ушли, во двор ворвался собравшийся перед домом во множестве народ, в основном мужики, – они стали хватать валявшееся там и все, что они нашли в доме, увозя это отчасти на своих телегах, отчасти на горбу.

Та же участь после ухода французов постигла большинство домов, которые не сгорели и в которых жили французские офицеры. Дело не обходилось без кровопролития, потому что мужики носили за поясом топоры*, и не всегда могли договориться друг с другом, или накидывались на тех, кто пытался их остановить.

В конце [пребывания французов] в Кремль не пускали никого без билетов. Караульные стояли вокруг с заряженными ружьями и стреляли немедленно в каждого, кто не понимал их оклик на французском языке. При этом расстались с жизнью многие мужики, которые, как раньше, хотели пройти или проехать в Кремль, чтобы купить медных денег. Наконец мужики все же поняли, что в Кремль им нельзя, но через внешнюю стену они нашли проход к месту, где лежали медяки. Они сделали в стене пролом, не встречая препятствий со стороны французов. Каждый мог теперь взять сколько хотел или, лучше сказать, сколько мог, потому что они убивали друг друга как мух. Едва один показывался из пролома в стене, другие бросались отбирать у него его добычу, с борьбой до крови, так что деньги оставались лишь у того, кто выжил. На заднем дворе Демидовского дома лежали высокие штабеля мешков с медяками и кулей с солью.

Внутри Кремля готовили взрыв. Издалека был слышен стук топоров, коловших дрова, чтобы наполнить подвалы горючим материалом. Хотя тогда никто не знал настоящую причину, зачем в Кремле занято так много плотников.

Казаки появлялись в городе все чаще и все в большем количестве. Не проходило ни одного дня без нескольких стычек, что скрывали от Наполеона. Пока 13 октября, когда Наполеон сидел за столом, на Тверской не началось сражение: казаки пробились к дому генерал-губернатора, рядом с которым была главная караульня. На вопрос Наполеона, что означает эта стрельба, один из его адъютантов ответил: это казаки, которые перестреливаются на Тверской с нашими егерями. В первом порыве Наполеон сказал: «Да вы пьяны, у вас одни казаки в голове. Откуда казаки тут, в Москве?» Здесь очевидно, как плохо он был информирован. Адъютант возразил: убедитесь сами. Так я и сделаю, ответил Наполеон, приказал привести своего белого коня, поскакал на Тверскую и, увидав еще издалека, что все так и есть, поспешил обратно в Кремль, и меньше чем через час он покинул Москву.

Я узнал это от полковников, которые ежедневно обедали за его столом, сразу после их возвращения домой, где они также приказали собираться. На следующее утро ушли и они, хотя считали, что скоро опять вернутся. На случай же, если это не произойдет, они подарили мне, как я уже писал, все оставленное ими и законопослушно переданное мной впоследствии в полицию. Ворованное добро истинно не приносило благоденствия. Я знал некоторых, кто или занимался грабежами вместе с солдатами, или покупал награбленные вещи и сколотил себе этим приличный достаток. Но никому он не пошел во благо, на нем лежало проклятие, и через несколько лет у них было еще менее состояния, чем до прихода неприятеля.

Как бы ни были откровенны во многом прочем к нам – г-ну Чермаку и мне – наши квартиранты, о предстоящем подрыве Кремля они не сказали ни слова. Обычно по возвращении домой от стола они рассказывали все, о чем говорилось за столом, а так как их часто посещали высшие генералы, они разговаривали, даже если присутствовал кто-то из нас, так свободно, как будто от нас у них не было тайн. Особенно камердинер полковника Флао, старый голландец, рассказывал мне все, что узнал. Он страстно ненавидел Наполеона и не поминал его иначе как с руганью. От своего господина он постоянно получал по такому случаю укоры, но не брал это в голову; так как он приютил и прокормил полковника и его мать во время Террора во Франции, после того как отец – он был тогда голландским посланником в Париже[511] – был гильотинирован. Голландец любил полковника как сына и вел себя с ним как старый приятель, а не слуга[512]. У старика хватало и мудрости распускать свой язык только в присутствии своего господина. А когда я однажды сказал ему, что был в Голландии, очень уважаю эту нацию и нашел там многих благородных благодетелей, он стал считать меня за любезного земляка и, как имеют обыкновение пожилые люди, с удовольствием болтал со мной, рассказывая мне все, что слышал, и давал в моем присутствии изливаться свободно своей желчи по поводу Наполеона.

Когда он узнал о поражении Мюрата, он пришел ко мне с сияющими от счастья глазами и сказал: «Пойдемте-ка немедленно ко мне в комнату, опустошим бутылку старого доброго рейнвейнского» – у господина его было в избытке, но пить его он не любил. Когда я пришел, он чокнулся со мной и провозгласил: «За падение Наполеона!» Я испугался, потому что в такие времена, по пословице, и стены имеют уши. Но он продолжил: мы в совершенной безопасности. Тогда он поведал о поражении Мюрата и сказал: «Это только начало, дальше будет хуже».

Неосмотрительность заставила однажды и меня высказаться так, что мне это могло дорого обойтись в иной аудитории, – но полковник Флао лишь дружески посоветовал мне в будущем воздержаться от подобных высказываний. Я сказал однажды в обществе наших квартирантов в продолжение общего разговора: «Я видел французскую армию в Голландии при Дюмурье[513] детьми, как они шли тогда – одни пожилые старцы, много наглых бабенок, сражавшихся в общем строю, и безбородые юноши, едва сменившие детскую обувь, совсем босые и в драных штанах. – Затем на Рейне в 1795 г. юношами. В Москве же мужами – ибо едва ли возможно увидеть красивейшую армию, чем 80 000 человек гвардейцев, которые вошли в Москву, из которых каждый старый гвардеец мог бы служить моделью для Юпитера или Геркулеса, а каждый молодой гвардеец – для Ганимеда. Теперь мне остается лишь ожидать еще увидеть этих мужей старцами», – так, как я и увидал их в действительности позднее в возвратившихся пленных, а многие другие – умирающими старцами на Немане. Наполеон наверняка не простил бы мне этого прорицания, если бы оно дошло до его ушей. Наши же полковники смеялись и превратили все в шутку; лишь Флао по-дружески предостерег меня, чтобы я воздержался от подобных замечаний.