Исторические происшествия в Москве 1812 года во время присутствия в сем городе неприятеля - Иоганн-Амвросий Розенштраух

Согласно намерению Наполеона, весь Кремль должен был одновременно взлететь на воздух, и тогда ущерб, в том числе для все еще остававшихся невредимыми зданий и людей, был бы несказанно тяжелее. Действительно, весь Кремль был заминирован, а горящие фитили разместили в разных местах. Но Бог распорядился иначе. С последних дней сентября не упало ни капли дождя, но как раз 13 октября, в день ухода французов[518], начался сильный проливной дождь на несколько часов. Низвергающаяся вода проникла в кремлевские подвалы и нарушила внутренние коммуникации для подготовки общего взрыва, так что каждый заложенный фитиль мог разрушить только часть, но не влиял на все в целом.

Помимо того, более 100 наполненных пороховых ящиков, которые стояли на Кремлевской площади, были снабжены целыми горящими восковыми светильниками, которые были ввинчены нижним концом в крышку и должны были прогореть до пороха в тот же самый момент, когда фитили дойдут до пороха в подвалах. Сам я эти светильники, правда, не видел, но мне рассказывали о них несколько человек, которым можно доверять. А пороховые ящики я видел позже и сам. Благодаря дождю, который Бог послал в нужный момент, все эти орудия разрушения сделались безвредны.

Остаток ночи прошел спокойно; но в пятницу утром, 14 октября[519], в городе появилось очень много крестьян из окрестностей Москвы, пешком и на телегах, и подбирали оставшееся от жатвы[520], чтобы забрать себе все, что еще оставалось в покинутых французами домах, – забыв, похоже, что все из мебели и прочих вещей, что солдаты не могли взять с собой, принадлежало не французам, а прежним законным российским владельцам.

Они же считали все, что находят, за французское добро, которое они могут взять с чистой совестью. Все это происходило тем менее галантным образом, что в городе были еще большие запасы хлебного вина – потому что французы его или не пили совсем, или не выпили до конца. Поэтому головы подбиравших были совсем или довольно сильно отуманены, и они дрались между собой или с остававшимися в домах людьми, если те сопротивлялись захвату наличных вещей, – при этом было очень много тяжелораненых и убитых. Наши дворовые ворота были хорошо забаррикадированы, а изнутри их охраняли двое крепких русских мужчин, каждому из которых я давал по рублю серебром в день. Прочие русские, которые все это время жили у меня, несли эту службу добровольно. Не столько ради сохранения собственности Демидова, сколько чтобы не потерять свое, приобретенное за это время имущество. Если на наш двор приносили на продажу банкноты или что-нибудь еще, я всегда кивал на моих русских жильцов – потому что у меня не было власти запретить им это, даже если бы я захотел.

Особенно много денег заработал шляпник со своей женой. Он перелицовывал офицерские шляпы, так что они выглядели как новые, по 20 франков за штуку, да еще оставлял себе старые золотые галуны, если нашивал новые. А его жена, очень хорошая прачка, стирала белье высших генералов, получала по франку за сорочку, и все оплачивалось по ценам лучших прачек в Париже.

Итак, чужие мужики наш дом не тронули, а Демидовские, которых мы должны были бы впустить, в пятницу утром не появлялись. Около часа пополудни ко мне пришли в страхе несколько наших русских жильцов и умоляли меня как можно скорее спрятаться; так как с Петровки приближается батальон лейб-казаков в поисках французов и немцев, чтобы их убить. Это было, однако, не так, потому что они искали не гражданских лиц, а солдат чужих наций, которые еще могли скрываться в Москве. Позже это подтвердилось, когда они не тронули ни одного из жителей Москвы, которые собрались во французской церкви[521] из страха перед таким ходом событий, убедившись, что среди нет ни одного военного. Признаться честно, я не совсем доверял и тем, кто меня предостерегал; потому что думал так: если бы был приказ убивать всех иностранцев, мои сожители все равно не смогли бы меня спасти, а некоторые из них, наверное, и не захотели бы. Словом, чем больше они настаивали, тем более подозрительным мне это казалось – да покроет и простит мне милосердие Божие кровью Христовой это, возможно совершенно необоснованное, недоверие, как и многие другие мои прегрешения. – Я решительно отвечал: если на то воля Господня, чтобы я сегодня умер, то лучше пусть под открытым небом, чем быть пойманным и погибнуть как мышь в западне. Я тотчас приказал сторожам отпереть дворовые ворота, вышел на середину улицы и закричал навстречу приближающимся казакам, по-русски, громко как только мог: Наши, слава Богу, наши!

Весь многочисленный отряд лейб-казаков, повторявших все время свой вопрос: «Где французы? Где немцы?», проскакал мимо меня и моих домашних, и лишь один из последних казаков остановился и очень скромно спросил: «Батюшка, нет ли у тебя чего поесть? Мне очень голодно». Я ответил: есть щи* и каша*, но без мяса. Он остановился, слез с коня, пошел за нами в дом, тогда как весь остальной отряд казаков поскакал к католической церкви, куда их направили. Во время еды наш гость рассказывал, как хорошо обстоят дела в русской армии и как плохо во французской; как те 3000 унтер-офицеров, которые в начале занятия Москвы были посланы с награбленными ценностями во Францию, были перехвачены казаками, а их трофеи отняты. Короче говоря, наш лейб-казак вел себя так примерно, учтиво и воспитанно, как будто бы он был образован в лучшем пансионе; а когда я предложил ему по своему почину стакан водки, он так любезно попрощался со мной, как будто бы мы были многолетние старые знакомые.

Другим домам на Кузнецком мосту повезло меньше, потому что, когда казаки вернулись из французской церкви и нашли все ворота, кроме наших, наглухо запертыми, они подумали, что в этих домах скрывались военные, выбили силой двери, ворвались, обыскали все, и так возникли, конечно, разные беспорядки, которых наш дом избежал лишь благодаря явному заступничеству Божию. Наш казак возвращался еще два раза и просил каждый раз один стакан водки для хорошего офицера – который я ему охотно давал. Но очень странно, что кроме этого одного никто больше в нашем доме не появлялся – хотя все дворы рядом и напротив нашего жилища были полны казаками. Никто из его товарищей или офицеров не поинтересовался также, откуда он достает хорошую водку, и не пришел сам, чтобы заполучить те же блага. Да, воистину, Бог может защитить, и защищает чудесным образом, если на то Его святая воля.

Как только казаки под вечер оставили Кузнецкий мост, многие из моих соседей стали жаловаться мне на свои несчастья, которые они должны были претерпеть за этот краткий визит. Я велел снова крепко запереть ворота – и кроме того, что число мужиков в городе увеличилось, в этот день ничего особенного более не произошло.

Но в ночь с пятницы на субботу была слышна сильная канонада как из ружей, так и из пушек, ясно слышались крики русских и французских дозорных. Когда пришла моя очередь дежурства на деревянной башенке над нашим домом – которое днем и ночью несли все мои жильцы – и я оказался во мраке на своем посту в полном одиночестве, на меня напало такое отчаяние и беспричинный страх, какие я не испытывал никогда в своей жизни в величайших опасностях и самых тяжелых обстоятельствах моего существования, – это было для меня тем мучительнее, что во все это время у меня было совершенно особенное чувство, как Бог укрепляет мои силы. Даже в тот момент, когда демидовские мужики окружили меня, Господь послал мне такое бесстрашие, как будто бы мне не грозило ни малейшей опасности; но стрельба, крики, вой собак, грохот телег, конский топот – короче говоря, все мрачное окружение моего одинокого поста – внушило мне настоящее чувство оставленности Богом. Страх мой с каждым мгновением возрастал, и все, что я говорил себе для собственного успокоения, лишь умножало мое отчаяние.