Дворянские гнезда - Нина Молева

В отстроенном купцом А. Н. Прибыловым флигеле – особняке, получившем самостоятельный номер – 8а, в 1920 году открывается Дом печати, иначе Клуб московских журналистов. 7 мая 1921 года, в последний свой приезд в Москву, здесь выступает с чтением своих стихов Александр Блок. Аудитория остается равнодушной к поэту, и он, подавленный и уже тяжело больной, с трудом доходит до места следующего выступления – «Итальянского общества» на Поварской, где с невероятным успехом читает свои «Итальянские стихи». Созданное художниками, искусствоведами, литераторами, в том числе П. П. Муратовым, Б. К. Зайцевым, общество, носившее имя Данте Алигьери, относилось к Блоку восторженно. После вечера до дома № 51 на Арбате, где он остановился, за ним шла целая процессия провожающих с цветами в руках. «Как за гробом», – грустно и пророчески пошутил кто-то из близких. А. А. Блок больше Москвы не увидел.

В Доме печати выступают В. Маяковский и С. Есенин. Есенин читает здесь свой цикл «Персидские мотивы», а в сентябре 1925-го приходит на последний свой концерт, где звучат строки «Цветы мне говорят – прощай…» 23 декабря того же года он уехал из Москвы, полный самых недобрых предчувствий. Поэт понимал, что охота за ним началась. Ленинград спасения не принес: 28 декабря поэта не стало.

Но вернуться в Москву С. Есенину предстояло. Вечером 28 декабря в кинотеатре «Художественный» шел общественный просмотр кинофильма «Броненосец Потемкин». Сеанс прервали, чтобы сообщить залу трагическую весть. Позже гроб с телом поэта для прощания был установлен в Доме печати. Воспоминания очевидцев расходятся. Одни утверждают, что на фасаде здания был укреплен плакат со словами: «Умер великий русский поэт». Другие – что полотнище было растянуто на кованой ограде и несло надпись: «Здесь Москва прощается с Сергеем Есениным». Так или иначе, проститься с поэтом пришла вся Москва. На руках гроб с телом был вынесен на Никитский бульвар. Отсюда начался долгий путь к памятнику Пушкину, вокруг которого его трижды обнесли, прежде чем направиться на Ваганьковское кладбище. Как записал Юрий Олеша: «Мы знали, что мы делаем, мы хоронили величайшего поэта России».

В мае 1938 года Дом печати превратился в Дом журналиста, а с 1942 по 1948-й его занимал Краснопресненский райком партии, в мае 1948-го флигель голицынского дворца получил статус Центрального дома журналиста.

«Дом не был ни мрачным – из-за своих непонятно могучих стен, ни легкомысленным – из-за своей замысловатой лепнины и светлой окраски. Он был значительным – из-за того множества человеческих судеб, которые оказались связанными с ним. Утробно выли волнами налетавшие бомбардировщики. Призрачно метались где-то высоко бледные прожектора. Вместе со срезанными ветками падали дождем осколки зенитных снарядов – рядом на крыше била батарея. А дом Державина, Рылеева, Неждановой стоял. Я попробовал его рукой: он был теплый…» (Из записок поэта Николая Кромина, погибшего на фронте в 1943 году).

Какой это был удивительный праздник – 27 декабря 1867 года в Москве! Манеж, превращенный в гигантский концертный зал, 700 человек оркестрантов и хористов, 12 000 зрителей и несмолкающие овации после каждого исполненного произведения. Москва приветствовала Гектора Берлиоза. Тяжело больной, подошедший к концу своих дней великий музыкант переживал свой самый большой триумф. Берлиоз писал в эти дни из Москвы: «Я просто не знал, куда деваться. Это самое громадное впечатление, какое я только произвел во всю свою жизнь…»

А вот строки из письма москвича, присутствовавшего на памятном концерте: «Дорогой друг, не суди строго, что не сразу взялся за перо. Понимаю твое нетерпение, но в голове и чувствах полнейший сумбур – сумбур восторга. Представь себе зрелище. Маститый, убеленный сединами старец, с потухшими очами и неверностию движений, занял место в оркестре. С немалым трудом вскинул он палочку и будто по ее мановению превратился в юношу, страстного и нежного, меланхолического и восторженного разом. Только что в его сухощавой согбенной фигуре была одна слабость лет и недуга, и вот уже она стала гибкостью и силой молодости. Поразительная метаморфоза творчества! Человечность и доброта – к ближнему, к людям, к миру – это и есть сила великого француза. Его страсти человечны, а человечность чутка и страстна».

Это была не первая встреча Берлиоза с русскими слушателями. Композитор уже побывал в России двадцатью годами раньше, в феврале – мае 1847 года. Причин для этой поездки было немало. Здесь и затруднительные материальные обстоятельства, которые композитор надеялся поправить, и живейший интерес к России, о которой столько говорилось среди западноевропейских музыкантов и с таким восторгом отзывался только что вернувшийся Ф. Лист. Берлиоз уже давно следил за развитием русской музыки и годом раньше выступил в печати с подробным разбором творчества М. Глинки, которого причислял к первым композиторам современности. Но главным, хотя и невысказанным, желанием Г. Берлиоза была попытка найти в России своих слушателей. Во Франции его больше ценили как музыкального критика. Понимание музыки симфониста-романтика приходило слишком медленно и трудно, принося Берлиозу множество горьких разочарований.

И вот наконец после долгого утомительного путешествия по снежным равнинам, в непривычных санях, со случайными и надоедливыми попутчиками Петербург, переполненный до отказа Большой театр, превосходный оркестр и особенно понравившийся композитору редкой стройностью своего звучания хор. Берлиоз напишет в своих «Мемуарах»: «После хора Сильфов возбуждение публики действительно дошло до высшей степени. Никто не ожидал музыки, тонкой, воздушной и легкой настолько, что надо было очень внимательно слушать, чтобы ее воспринять. Признаюсь, это была упоительная минута для меня. Я только немного беспокоился за состав военного оркестра, не видя его прибытия к апофеозу, которым должен был закончиться концерт. Обернувшись после скерцо „Фея Маб“, требовавшего исключительно глубокой тишины, я вдруг увидел всех моих музыкантов – их было 60 – стоящими в ряд на местах с инструментами в руках. Они прошли и встали так, что никто даже этого не заметил. Блаженный час!»

Манеж. Фрагмент скульптурного оформления.

Затем последовала Москва, концерт в существующем и поныне Колонном зале. Берлиоз сожалел, что в напряжении подготовки, беспрерывных репетиций не успел толком рассмотреть город, показавшийся ему исключительно любопытным по своей архитектуре. В памяти осталась весенняя ростепель на широких улицах, гостеприимные дома, где мгновенно возникали импровизированные концерты и звуки Глинки. В московском Большом театре Берлиоз слушает «Ивана Сусанина», насыщенного, по его собственным словам, «множеством изящных и очень своеобразные мелодий». Уезжая после двух с половиной месяцев гастролей, Берлиоз оставляет в России множество друзей, с которыми вступает в оживленную переписку. Прошло двадцать лет. Больной Берлиоз снова приезжает к русским слушателям как к источнику живой воды. Он уверен в любви и полном понимании его творений русской публикой. В программе концерта в Манеже – Глинка, Моцарт, Бетховен и собственные сочинения композитора. Перед нами московская газета тех дней: «Берлиоз в Москве. Нельзя не поздравить наших знатоков и любителей искусства с приездом этого замечательного и в высокой степени оригинального композитора. Высокий талант Г. Берлиоза, этого Виктора Гюго новейшей французской музыки, найдет, конечно, и у нас ценителей. То же революционное движение, ту же реакцию против старого, доселе классического и общепринятого Г. Берлиоз принес в музыку».