Соколиный рубеж - Сергей Самсонов

– Вам чего?

– Браток, мне завтра в действующую часть. У нас только день, а вы нам: «завтра, завтра, завтра». Ну а будет оно, это завтра, у нас? – Не боялся накликать: он – сила, с Никой он выше всех, выше Борха… и Ника не смогла подавить угодивший не в то горло смешок.

Инвалид совладал с тяжеленной амбарной книгой, и они расписались в приходнике, ордере: «Муж – один, рост высокий, подбородок крутой, плечи горизонтальные».

– Ну ты как? Ощущения, больной? – С осторожностью тронула Ника его – словно ногу слона, неизвестного зверя, которого до сих пор целиком не ощупала.

7

Воздух светел и чист, как во дни Сотворения мира. Я плыву над весенней цветущей землей, над землей – ноздреватой поверхностью выкипающей каши, над землей – незнакомой планетой, испещренной воронками, точно лунными кратерами. За хвостом у меня в безупречном симметричном строю невесомо висят двойники – окольцованные желтизной по капоту «мессершмитты» Смиатека, Цвернеманна и Кенига. Вместе мы образуем классический истребительный крест. Где-то на километр левей и пятьсот метров выше держит курс на заклятую Крымскую шварм под водительством Дольфи, с Решем-младшим и Буби, который ненаедно питается этим кубанским, отлитым из русского остервенения воздухом.

Восемь пар наших глаз беспрерывно обшаривают голубую прозрачную прорву. Поводя головою, вбираю высоту, глубину полусфер – десять, двадцать минут, полчаса, пока в глазах не возникает нежное пощипывание, говоря, что лазурная пустошь прямо передо мной перестала быть необитаемой. В синеве проступают комариные точки: два, четыре, шесть, восемь иванов циркулируют в небе над Крымской и нас – чую это, как температуру своей зрячей крови, – не видят.

– Внимание, мальчики. На десять часов, двадцать градусов ниже.

Очертания русских на миг изумляют меня: словно сделалось что-то с пространством и временем – под крылом должна быть не цветущая степь, а барханы Ливийской пустыни или даже свинцовая студенистая масса Ла-Манша. Близко к носу посаженные закругленные крылья «обратная чайка» – «спитфайры».

– Парни, это английские птички. Всем работать с учетом их скорости в горизонтальном маневре. Никаких виражей, уходить круто вверх. Доктор, влево. Помаячьте у них перед носом и сразу наверх.

Цвернеманн и Смиатек, скользя на крыло, разрывают порядок креста, отклоняются влево и летят, ускоряясь, к патрульному кругу иванов, которые, может быть, вообще в первый раз вышли на барражирование в завозном оперении, на еще не прошедших крещение огнем, не облетанных, не прирученных машинах. Но не клюнули, нет, круга не разорвали, осторожные, битые твари, – дали несколько очередей по наивной приманке, и все, но атака увертливой пары лишила их полномерного зрения – это все, что мне нужно для того, чтоб убить.

Ведущая пара гибридов «Емеля на Supermarine», совершая вращение по часовой, обращается носом ко мне и на солнце, которое захлестнуло иванам глаза, – я пикирую им прямо в лоб вместе с Кенигом, разрывая глазами их раньше, чем точными огневыми штрихами, на последнем пределе сближения начиная выплескивать струи: лаконичная трасса вскрывает и разносит кабину химеры, и второй «огневержец», пронизанный трассою Кенига, тотчас начинает блуждать в низине, словно пьяный, в то мгновение как мы задираем носы и классически-просто уходим в воздушную гору.

В голове, как во внутреннем кинотеатре, хоровод «огневержцев», который я оставил внизу: кто где был и кто где через непременно окажется. Задираю застуженный нос до полнейшего окоченения и, скользнув на крыло, так же круто пикирую в направлении обратном – на ивана, который не может сейчас подо мной не возникнуть. Но они не страдают куриной слепотой первых лет: обратились ко мне, воздевая носы, и сверкание всех пулеметов кабрирующей парочки ослепляет меня, словно сварка, – я качаюсь в падении, как маятник, и вибрирую, как поплавок, я смотрю вожаку этой парочки прямо в мозг, прямо в сердце, наслаждаясь любимою русской игрой «кто кого пересмотрит». Русский в этом «спитфайре» коченеет от ужаса или решимости – на пределе сближения ныряю под бешеный нимб лопастей… Он едва не стесал мне фонарь своим выпуклым брюхом, проскочив надо мною так быстро, что я не успел даже сжаться, помертветь под рассечным шквальным просвистом русской машины. С ощущением снятого скальпа тяну Минки-Пинки в петлю у него за хвостом и, конечно, обрываю ее вспышкой переворота на брюхо. Но иван лишь мгновение живет в моей линзе, явно не расположенный подставлять оперенье для вдумчивого изучения: замечательно чистым виражом с малым радиусом, чуть не ставя «спитфайр» на крыло, ускользает от всех моих огненных меток и уже через миг начинает сверлить мне затылок. Ну как «через миг»? Это я позволяю ему закруглиться у меня за хвостом и пожить с полминуты в ощущении «царь».

Мимикрирую под растерявшегося, пораженного этим его виражом, соблазняю его прямизною полета, расписной, баснословный, кичливый пижон, тварь, которую каждый знатный сталинский сокол давно заложился добыть, уничтожить, унизить. Распаляю его поплавочным дрожаньем и рысканьем, замираю, скольжу в летаргическом сне, дав себя нанизать на расстрельную ось, поразив мозг ивана навылет сгустившимся запахом немощи, и ни раньше, ни позже, чем он открывает огонь, посылаю зудящую от предвкушения удара машину в излюбленный косой переворот. Русский режет мой призрак – я обратной петлей захожу ему в хвост и вскрываю его, слыша скрежет раздираемой в клочья обшивки, омерзительный и восхитительный треск самолетных костей, успевая увидеть за спиною ту пару «спитфайров», про которую знаю, что она будет брать меня в клещи.

С переламывающей резкостью ухожу круто в гору. В сотне метров правее всплывает опасливый Кениг. Только пара «спитфайров» продолжает раскраивать воздух под нами. Цвернеманн и Смиатек оттянули от нас в высоту и налево еще одну пару гибридов и заставили их позабыть обо всем, кроме собственных жизней-хвостов. Шварм Гризманна на девять часов и на самом краю моего неослабного зрения соударился с крупною стаей индейцев – не могу различить, кто выстреливает в высоту мускулистым кузнечиком, чтобы через кратчайшее дление кувырнуться в прострелянную преисподнюю с острия своего ураганного взмета, – ну, наверное, Буби, а кто же еще?

– Кениг, живо на север!

Уцелевшая пара «спитфайров» остается кружиться внизу, не срывается следом за нами, хорошо рассмотревшая мой красный нос. Говорят, эфир русских каждый разрывается лаем: «Тюльпан! Помогите, спасите! Не ходите туда!» Но не время сейчас распухать от господского самодовольства: восемь легких, маневренных «ЛаГГов» с чудесной роевой согласованностью и воспитанной в них неразрывностью пар атакуют пологими взмывами наших «детишек», норовя затянуть их в хоровод и обмен виражами, на которых они хороши, спору нет.

Младший Реш и такой же послушный, продлевающий жизнь послушанием Клинсманн остаются вверху – старый, травленый Дольфи и Буби виражами заходят на цель и пикируют, начиная плеваться огнем, но ведомые крысы немедля встречают их правым боевым разворотом, заставляя тянуть самолетную ручку к сплетению и уходить в высоту, не нажравшись. Но вот «мессершмитт» вожака не по званию – по сути достигает хребта в вышине и немедленной, еле уловленной мною вспышкой переворота обращается вниз и назад, чтоб чугунной болванкой прошить ту же толщу. Через миг он уже под хвостом, в мертвой зоне ведущего «ЛаГГа» и, конечно, внутри хоровода иванов, а если внутри – это может быть только мой Эрих. Из фанерной поживы его вырывается клуб лакированно-черного дыма, словно та не стерпела щекотки и мощно чихнула на своем вираже.