Соколиный рубеж - Сергей Самсонов

«Быстро вниз!» – должен был крикнуть каждый из наших и крикнул, но у Буби свои представления о бегстве: он идет на косую петлю, захлестнув ее тотчас за хвостом у ведомого «ЛаГГа», – иван успевает уйти на вираж, но и Буби заламывает в жуткий крен свою «шишку», совершая почти невозможное – разворот с еще меньшим, чем у русского, радиусом, – и, едва не сорвавшись в безобразие гиблого штопора, выставляет забор из пульсирующих огненных жил у того перед носом. С безысходностью рабской „индеец„пролетает сквозь этот мгновенный забор, и его пеленает тугое шелковистое пламя. Восхитительно чисто, но теперь двое русских берут Буби в клещи. Рушусь сзади и слева на ублюдка, вцепившегося в братов хвост, как репей; вырезаю глазами кабину из туши и бью в плексигласовый череп-фонарь, в человека – чтоб верней и быстрее всего обезмыслить самолетную силу, сразу вырвать сознание, мозг, ощущая, наверное, что-то похожее на настоящую ненависть, то зверушечье чувство, с которым вцеплялся в наших детских противников, крупных и жесткомясых крестьянских детенышей, осыпавших нас с Буби камнями, когда мы покушались на их территорию, и со всей той своею зачаточной силой трепал их – за брата!

Эрих, чуя свободу от разбитых клещей, не уходит наверх, а мгновенно раскраивает просветлевший, очищенный воздух боевым разворотом, безо всяких «спасибо» устремляясь за следующим русским, – он его не упустит, он целит отлично, Буби-Блиц и Малыш-Ураган, восхищающий всех своей дерзостью и мятежной фантазией, совершенным, уродливым, человечески необъяснимым отсутствием трусости, что давно бы убило любого другого, но не этого мальчика, всюду способного оплатить свою наглость безгрешной чистотой исполнения. Ему бы еще позаимствовать у меня круговое, объемное, полномерное зрение: при его несомненном проворстве не хватает ему головы – стрекозиной способности сразу собрать из засвеченных солнцем кусков пребывающий в вечном вихревом изменении сферичный витраж. Ему бы позаимствовать у всех, кого он презирает, хоть немного оленьей сторожкости.

Дерзость – это и есть его, Буби, защитный инстинкт, кто же спорит. Разумеется, Эриху ведом мгновенный озноб, что швыряет тебя из-под трассы, со скоростью тока сообщая, как можно спастись, но при этом он просто не верит, что кто-то способен поставить на него безупречный капкан, – он не ждет в небе равного.

Сколько раз я ему говорил: «Помни, что каждый встречный иван может быть приблизительно равным тебе. Про убогих я не говорю – этих в воздухе видно, как пьяных в толпе. Тех, кто трогает ручку и педали, как воду, не зная, горяча ли она. Я тебе говорю о других. Разумеется, только с такими тебе интересно. Но запомни банальность: сначала убей, а потом презирай. Ты можешь быть сильнее его на голову, две, но ощущение превосходства убаюкивает, мальчик. Чувство слабости русского, относящееся к нему, а ко всем, над которыми ты издевался вчера. Ты начнешь забавляться, а он – убивать. И тогда тебя, братец, охватит не страх, а безмозглая ярость и спешка. Ни единой минуты не желая быть клоуном, ты и сам не заметишь, как ты им для русского станешь».

Уцелевшие «ЛаГГи» встали в оборонительный круг, мы спиралями ходим над ними, засадив их в воздушный колодец сбережения хвостов, – это значит, что вал наших «юнкерсов» может беспрепятственно и невредимо докатиться до Крымской. Мы расчистили небо, эти «ЛаГГи» – мушиная мелочь, в две минуты мы их расклюем, раскромсаем, – но тут… Я не слышу ни звука моторов, ни свиста рассеченного воздуха, я не вижу чужих ни в одной из своих полусфер, но отчетливо чувствую чей-то немигающий взгляд – я пустился в нем в бешеный рост, он растит Минки-Пинки и все мои шесть «мессершмиттов» в обвальном падении сзади – и, врубив передачу, кричу:

– Всем внимание! На восемь часов от меня! Сорок градусов выше – индейцы! Разворот и наверх! Бросьте эту дохлятину все! – И, откуда-то зная, что «их» – больше, чем одна пара, что там – хорошо мне знакомая сила, по крутой восходящей дуге обращаюсь неведомым тварям навстречу и, задрав нос, несусь вверх по склону, видя только одну оперенную точку, стрижа, силуэт незнакомой нерусской машины, словно виданной мною когда-то во сне.

Тварь со скоростью взрыва наливается плотью и кровью – вижу бешеный нимб отливающего синевой вороного пропеллера под обтекаемым лбом фонаря, и за миг до того, как сквозь винт пробивается пулеметное пламя, все пространство от края до края моего дальномерного зрения, мысленной ощупи заполняется русской концентрированной волей – вот о ком я тебе говорил, мальчик мой, это он – поменял свой окрас, оперение, мотор, но не сущность.

Его трассы едва не сдирают обшивку с крыла Минки-Пинки, показавшись мне толстыми огневыми канатами, – я верчу восходящую бочку, сбивая знакомцу прицел; задираю нос выше, ухожу круто вверх, а Иван-нумер-айн просекает пространство у меня под хвостом, продолжая в кого-то стрелять.

Я хочу ранверсманом западать обратно для того, чтоб как следует изучить новый облик его, но ведь он обвалился на меня не один: надо мною еще две или три пары «аэрокобр» – как ступени танцующей, убегающей вправо и, кажется, нескончаемой лестницы. Продолжаю движение вверх до чугунного звона в башке, до бензиновых радужных пятен в глазах и, бессильно упав на живот, разрезаю пространство боевым разворотом на ощупь: подо мной – пара русских и, конечно, ведомый моего незабвенного друга.

Я пикирую на замыкающего, но две верхние «аэрокобры» сорвались на меня, точно яблоки с ветки, не расшибшись о воздух у меня за хвостом много раньше, чем я заключил их собрата в прицельную рамку. Ухожу круто вверх, не стесняясь признаться себе: больно, больно – но теперь я уже на вершине, эти двое за мной не идут, продолжая движение вниз, выбирая поживу внизу. Время падать на них, но и здесь, над готическим шпилем, у меня за хвостом извивается русская лестница – косым переворотом ныряю под змеиный выброс языка, иду в боевой разворот и режу ивана какой-то болезненной трассой, вскрывая ему центроплан, взрезая нервюры скелета, но будто бы мерзлый чугун вкипает мне в пятки, и я передергиваюсь. В безотчетным и вещем ознобе успеваю скользнуть на крыло, но ни разу не слыханный и вместе с тем идиотски обыденный звук – двух увесистых острых клевков в неприкрытое брюхо, двух ударов мальчишеских хулиганских камней о железную кровлю – поражает навылет мой мозг. Он ударил на взмыве. Прямиком из моей мертвой зоны. Так умелый, безжалостный кучер умеет попасть упряжной лошаденке под пузо ременным кнутом. Но – огромно живой, не утратив рулей, переполненный грохотом V-образного сердца под сомкнутыми, не оборванными лепестками тюльпана, – ухожу в разворот, усмиряя дрожащую и вихляющую Минки-Пинки, и никак не могу себя вытянуть из магнитного поля ивана. Вниз, вниз!

Опрокинувшись через крыло, я почти вертикально пикирую, перед тем увидав выходящую в горизонтальный полет остроносую плавно-пузатую «аэрокобру»; рушусь вниз по отвесу, разрывая дистанцию запаха крови, удирая, как утка от кречета, без сомнений, когтей самолюбия, на холодном, спокойном защитном инстинкте, не зная, как себя поведет Минки-Пинки еще через миг – что за жилы подрезал мне он. Перебитые тяги рулей – хуже нет: поведешь безупречным нарезом машину – и завертишься в гиблом безобразии штопора, не уйдешь из-под трассы бесподобного ваньки, подранок.