Жак Оффенбах и другие - Леонид Захарович Трауберг

И только через год, когда война дала другую меру для понимания прошлого, стала возможной «Княгиня чардаша».

Не забудем, что, как правильно упоминают пишущие о Кальмане, в оперетте имеется противопоставление: Сильва — венгерка, первый акт — Будапешт; Эдвин — австриец, второй акт — в Вене. И соединение героев в финале было данью политическим требованиям. Но соединение это было явно натянутым. Не вернулась Евридика к Орфею. И многие, слишком многие избранники не вернулись к своим невестам в страшные дни после 28 июля 1914 года.

Считают, что Кальман потому и не пожелал продолжать работу над «Сильвой», что счел жанр оперетты вообще несовместимым с пушками, и вернулся к работе только через год, увидев успех оперетты О. Штрауса «Круг любви». Вряд ли можно согласиться с таким объяснением — театры продолжали играть. Судьба словно хотела доказать Кальману, что смерть и радость идут рядом. В процессе работы над знаменитой опереттой Кальман получает известие о кончине любимого брата. Кажется, узнал он об этом в тот час, когда оркестровал бойкую песенку Бони о невозможности жить без женщин. Вернулся ли тут же к письменному столу? Кто знает! Люсьен де Рюбампре, сидя у ложа, на котором умерла его любовница Корали («Утраченные иллюзии» Бальзака), пишет вакхическую песню; смертельно больной Жак Оффенбах одновременно со «Сказками Гофмана» пишет веселые оперетты.

Существует мнение, что не сродни эти два титана опереточного искусства — один из Кёльна, другой из Шиофока на озере Балатон. Да и сам Имре Кальман утверждал, вспоминая о своем близком друге, композиторе Викторе Якоби: «В музыкальном отношении мы были антиподами. Он писал нежную, прекрасную музыку во французском духе и восхищался Парижем… Я же, напротив, писал сугубо венгерскую музыку и не признавал Парижа; меня влекло в Германию, а еще больше — в Вену».[48]

Позволительно усомниться в истине этого утверждения. Из пяти лучших оперетт Кальмана две не только связаны с Парижем как с местом действия. В отличие от «Княгини чардаша», от «Марицы» «Баядера» мыслима только в атмосфере послевоенного Парижа, весьма напоминавшей атмосферу 60-х годов XIX века: тот же поток иностранцев, та же иллюзия процветания, уверенность в невозможности новой войны. В Париже 20-х годов XX века окончательно утверждается жанр «ревю», во многом повлиявший на творчество и Кальмана и создателей американских мюзиклов.

Конечно, всего лишь забавным было бы упоминание, что двух комических героев в «Баядере» зовут Луи-Филипп и Наполеон — имена двух правителей, при которых возникло искусство Жака Оффенбаха. Но не заметить сходства двух, скажем, ералашей — «Парижской жизни» и «Баядеры» — невозможно.

О «Фиалке Монмартра» и говорить нечего. Здесь все идет от Парижа: не только скалькирован французский роман, не только идентичны персонажи Мюрже и Кальмана. Даже финал взят на прокат из «Мадемуазель Нитуш». Но дело не в родстве драматургическом. Отрывать замысел оперетты от музыки так же непозволительно, как пытаться все свести только к музыке, забывая о литературной сути оперетт Оффенбаха, Штрауса и Легара.

Снова повторим: налицо различие. Весь ритм оффенбаховской оперетты полярен ритму, скажем, «Веселой вдовы» или «Принцессы цирка». В творчестве француза — «все скачет, скачет, скачет!» По-французски — «Tout torne!». Точный перевод: «Кружится!» Но это совершенно различные «кружения»: в галопе «Парижской жизни» и в вальсах «Королевы чардаша». Там — стаккатный чекан, взвизг, острота, скажем больше — головокружение; здесь — томность, замедленность действия, попытка не ускорить полет мгновений, а задержать их. Как ни странно, первый ритм — здоровее, оптимистичнее, человечнее второго; и это при том, что искусство Оффенбаха клеймили эпитетами «больное», «развращенное», «потакающее дурным вкусам». Легар и Кальман, да, возможно, и Лео Фалль, принесли ностальгическую меланхолию, которую не упрятать даже за бравурными песнями о «Максиме» или о поездке в Вараздин. И тем не менее они шли вместе, рука об руку, все они — и Оффенбах, и Эрве, и Зуппе, и Штраус, и Легар, и Кальман.

Это только фабульная перекличка, но и она показательна: прачки выдают себя за аристократок, горничная (в «Летучей мыши») — за баронессу, певичка из кабаре «Орфеум» — за жену графа. Эти «маскарады» — не в духе плоскоавантюрных похождений какого-нибудь Гарри Домела, выдававшего себя за аристократа, или служанки английского портового кабачка, игравшей роль принцессы из Полинезии. Студенты, белошвейки, актрисы надевают маски, чтобы поиздеваться над высшим светом, чтобы заявить: «Для вас мы — нуль, а вы сами что?»

Не ради яств и нарядов делают они это. Обращение Периколы к возлюбленному в тюрьме — программный манифест. Птичница Беттина смеется над попыткой превращения ее в «маркизу Панада»; Клеретта Анго презрела дворец своей бывшей подруги; солдат Фриц предпочитает свою Ванду герцогине; Саффи гордится своим табором. И Сильва не хочет ценой обмана войти в мир князей. Каковы бы ни были «спотыкания» оперетты на всем протяжении века с четвертью, основной в ней была демократическая линия, ставка на человека, не на титулы и тем более не на богатство.

Линия эта была и в блестящей пьесе Бернарда Шоу о лондонской цветочнице, и так примечательно, что именно по этой пьесе сделан один из лучших мюзиклов. Элиза доказывает, что она, невежественная девушка с рынка, лучше, благороднее всех прочих.

В интересном сборнике статей Кальмана и о Кальмане музыковед В. Савранский справедливо указывает, что, хотя композитора почитают во всем мире, но больше всего его ставят, любят и, хочется добавить, понимают в Советской России. В. Савранский полагает, что отчасти причиной — уважение Кальмана к П. И. Чайковскому, у которого автор «Княгини чардаша», по его собственному признанию, многому учился.

Отчасти и так, но основное в другом: советский зритель, даже в труднейшие дни блокады Ленинграда, видел в творчестве Кальмана подтверждение пронизывающего всю историю нашей страны простого, как хлеб, тезиса: человеку нужна человеческая жизнь, без гнета, без жажды наживы, без междоусобиц и нищеты. Незачем ограничиваться в постановке «Княгини чардаша» усиленными подчеркиваниями вреда от «социального неравенства». Важнее вместе с Кальманом верить в достоинство, в правоту людей, борющихся за счастье — и личное и общечеловеческое.

Мир, в котором уроженцу маленького венгерского городка отдали трон «короля оперетты», был еще сложнее, чем мир до событий в Сараеве. Это было доподлинно страшное время — что там годы «моровой язвы» или походов Атиллы! Лежащие в руинах города, миллионы погибших во цвете лет солдат. Ни в одном веке не было такого взрыва психических заболеваний, недаром в гигантскую моду входит доктор Зигмунд Фрейд.

Именно тогда появился «свет над Россией», свет над миром. Возникло первое в истории социалистическое государство. Джон Рид назвал десять дней