Муля, не нервируй... Книга 2 - А. Фонд

же оркестр начинает играть что-то пафосно-возвышенное, а мы все берёмся за руки и дружно выходим со знамёнами и мётлами на коммунистический субботник! – она опять прямо залилась хохотом. – А потом радостно декламируем: «Субботник свободного труда»!

Она посмотрела на меня с едкой усмешкой и продолжила ядовитым голосом:

– А у меня там роль Маньки была. Ты представляешь, моя Манька-спекулянтка тоже ходит по всему субботнику с метлой и лопатой! Или с красным знаменем! Большего бреда не бывает!

Она хохотнула, но хохот вышел злым, обиженным.

Завадский вскипел:

– Это была прекрасная идея! Прекрасная! Пока вы не начали скоморошничать!

– А вот у Глориозова скоморошничать получилось на ура! – парировала Фаина Георгиевна. – Потому что он ставит спектакли буквально. Без новаторских великих замыслов! И не ломает артистов!

– Он бездарь! – взвился Завадский.

– Ага, если пьеса у Завадского получилась, он думает, что он гений, а если провалилась – так это актёры бездари и дураки, – сообщила мне Фаина Георгиевна мстительным голосом, игнорируя Завадского.

Тот не стерпел:

– Не зря я вас снял с роли!

Фаина Георгиевна покраснела:

– Муля, ты слышишь это?!

Я слышал. И, чтобы прийти на помощь Фаине Георгиевне, сказал:

– А мне кажется, очень даже великолепный замысел…

Злая Фуфа аж задохнулась от возмущения. Завадский приосанился, а я продолжил невинным голосом:

– Представляете, если, к примеру, балет «Лебединое озеро» так поставить?! Все балерины-лебеди на сцене синхронно маршируют в стиле «строевой подготовки», ибо «балет должен воспитывать дисциплину!».

Фаина Георгиевна фыркнула, она поняла, что я подначиваю Завадского. А я продолжил живописать:

– А прима-балерина, уставшая от превращения фуэте в строевой шаг, «случайно» путает марш с танцем парижских апашей, а кордебалет подхватывает, изображая падающих гусей. Юрий Александрович в ужасе кричит: «Вы губите высокое искусство!». На что балерина отвечает: «Нет, мы его модернизируем. Это теперь новомодный гусиный перфоманс». И тогда Юрий Александрович отменяет марш, но добавляет лебедям каски и противогазы — «для атмосферы»…

Фаина Георгиевна залилась хохотом, и даже Завадский усмехнулся. Правда, посмотрел на меня недобрым взглядом.

А меня уже понесло:

– Или вот ещё пример. Юрий Александрович решает поставить «Вишнёвый сад» как «пролетарскую драму борьбы с буржуазными пережитками». Он требует, чтобы вы, Фаина Георгиевна, в роли Любови Андреевны вместо монологов о ностальгии размахивали кувалдой и пели частушки про коллективизацию.

Злая Фуфа заржала в буквальном смысле этого слова. Даже Завадский хрюкнул и тотчас же сделал вид, что это он пьёт чай.

– И вот спектакль начался, и тут появляетесь вы, Фаина Георгиевна, на сцене с кувалдой, но вместо частушек начинает бить ею по декорациям «вишнёвого сада», приговаривая: «Так вам и надо, эксплуататорские деревья! Это борьба с пережитками. Вы же хотели, чтобы сад вырубили? Вот я и помогаю!».

Фаина Георгиевна, всё ещё посмеиваясь, утянула мою чашку с чаем и угостилась Дусиным тортиком.

А вот Завадский смотрел на меня задумчиво.

– Так что вы хотели, Юрий Александрович? – решил прервать чайную идиллию я.

– Фаина Георгиевна, а вы не хотите вернуться ко мне в театр? – вдруг брякнул Завадский.

Злая Фуфа ошарашенно посмотрела на него.

За стенкой, в коридоре у соседей поднялась какая-то суета, слышались крики. А мы здесь сидели и решали важные вопросы.

Завадский уточнил:

– Я планирую новый спектакль ставить. Точнее это инсценировка Достоевского «Дядюшкин сон». Вы можете сыграть роль Марьи Александровны Москалевой.

Раневская посмотрела на него расширенными (точнее даже ошалелыми) глазами. Губы её подозрительно задрожали. А Завадский торопливо продолжил охмурять:

– Подумайте только! Москалева – это же первая дама в Мордасове! Это как раз под вас роль, Фаина Георгиевна! Нужно продемонстрировать весь спектр хитрости, умения вести интригу, управлять своим глупым мужем! Это же Наполеон в кринолине! И все это для того, чтобы заставить выжившего из ума князя жениться на ее дочери. А главное – заставить саму Зину. Вы здесь сможете развернуться на полную катушку… Только вы!

Я под столом, незаметно, наступил Раневской на ногу. Она очнулась и вздрогнула.

А я сказал:

– Фаина Георгиевна не будет играть больше в ваших спектаклях.

На меня посмотрели с удивлением и Завадский, и Раневская.

Завадский едко сказал:

– А с каких это пор, юноша, вы решаете за Фаину Георгиевну?

А я не менее едко ответил:

– С тех самых пор, когда вы её вышвырнули из театра, и она осталась без ролей. Считайте, я её импресарио.

Завадский и Раневская опять ошалело уставились на меня.

Звуки в коридоре усилились.

При этом Завадский вычислил Фаину Георгиевну, потому что включил свою харизму на полную и обратился опять только к ней, игнорируя меня полностью, словно меня здесь и нет:

– Так что вы скажете, Фаина Георгиевна? Плюс отдельная гримёрка лично для вас с именной табличкой над дверью! Соглашайтесь!

Раневская задумалась. Видно было, что она колеблется.

Я тоже напрягся. Именно сейчас был «час икс», некая точка бифуркации, при которой решалось всё. Вся эта история. Всё зависло, что выберет Раневская. Если она примет предложение Завадского, то, считай, всё. Финиш. Дальше история пойдёт по знакомому всем нам в будущем кругу: она сыграет раз, потом второй, вложит душу в эту роль, «раскрутит» её, проделает просто гигантскую работу. А когда постановка взлетит, и её решат везти во Францию, в Париж, Завадский просто нагло заменит Раневскую на свою приму Марецкую. А Фаина Георгиевна никуда не поедет, и останется без роли. И это будет начало её конца… И творческого, и жизненного…

А вот если она выберет Зою Окаёмову в спектакле Островского «Красавец мужчина» в театре Глориозова, то у нас с нею появится возможность пободаться. И изменить судьбу на лучшее.

Фаина Георгиевна молчала.

Завадский молчал.

И я молчал.

Пауза затянулась. Тишину нарушала только суета в коридоре.

И тут в дверь постучали.

Все аж вздрогнули.

– Открыто! – стараясь унять раздражение, крикнул я.

В дверь заглянул Гришка и воскликнул:

– Муля! Беда!

– Что случилось? – аж вздрогнул я.

– Герасим повесился!

– К-как повесился? – пролепетала огорошенная Фаина Георгиевна. – Он мёртв?

– Да нет, снять успели, – махнул рукой Гришка и опять обратился ко мне, – он совсем никакой! Плачет. Сказал, жить не хочет! Муля! Сделай что-нибудь! Скажи ему!

– Он точно живой? – спросил я.

– Да точно, – ответил Гришка, – там Белла его сейчас самогоном отпаивает.

– Вот и