Время должно остановиться - Олдос Хаксли

Он выключил в комнате весь свет, кроме лампы для чтения на прикроватной тумбочке, и взобрался на необъятную постель. Потом долго лежал с открытыми глазами и в тысячный раз разыгрывал в своем воображении возможные сцены, как если бы он вскользь упомянул о подарке дяди Юстаса при миссис Твейл или Королеве-матери, если бы признался этим вечером миссис Окэм, что уже заказал себе смокинг на деньги, вырученные от продажи рисунка, с улыбкой развеяв подозрения мистера Тендринга, прежде чем они приобрели хоть какие-то твердые основания. Как бы просто все вышло, и насколько достойно сумел бы он выбраться из затруднительного положения! Но реальность оказалась мучительно и унизительно иной, она отличалась от утешительных фантазий, как шлюха в голубом от Мэри Эсдейл. А теперь было слишком поздно рассказывать правду о том, что произошло. Ему нетрудно было вообразить себе, какими комментариями сопроводит его поведение Королева-мать – добродушная и мягкая, как наждачная бумага. Легкую презрительную улыбку миссис Твейл, а потом ее исполненное иронии молчание. И извинения, которые наверняка найдет для него миссис Окэм, но они получатся настолько сентиментально глупыми и невероятными, что бабушка признает ее окончательно свихнувшейся. Нет, теперь раскрыть правду он уже не мог никак. Существовал только один достойный путь – выкупить рисунок у мсье Вейля, а потом «случайно» обнаружить его где-нибудь в доме. Однако портной настоял на предоплате, и десять из двадцати двух полученных им драгоценных бумажек сменили владельца уже через час после того, как он стал их обладателем. Не накинет ли Вейль цену, если предъявить ему квитанцию? Нет, уныло помотал головой Себастьян. Деньги ему придется одолжить. Но у кого? И под каким предлогом?

Внезапно кто-то чуть слышно постучал в дверь.

– Войдите, – отозвался Себастьян.

В комнату проскользнула миссис Окэм.

– Это я, – сказала она и, подойдя к кровати, положила руку ему на плечо. – Боюсь, что уже очень поздно, – продолжала она извиняющимся тоном. – Но бабушка не оставляла меня в покое целую вечность. И все равно я не смогла удержаться от искушения пожелать вам спокойной ночи.

Вежливости ради Себастьян приподнялся в постели на локте. Но она покачала головой и безмолвным нежным движением снова уложила его на подушку.

Наступила долгая тишина, пока она смотрела на него сверху вниз – узнавая маленького Фрэнки и свое разбитое вдребезги счастье, впитывая в себя этот живой дар, это новое воплощение кудрявого посланца небес, обретенного в реальности. Розовое с золотом – детская головка на подушке. И по мере того как она всматривалась в его черты, всепоглощающее чувство любви вздымалось в ней, как приливная волна поднимается из глубин великого океана, от освежающих вод которого она так долго и жестоко была отрезана полосой безнадежной засухи.

– Фрэнки тоже надевал на ночь розовую пижаму, – сказала она голосом, который, вопреки всем усилиям говорить легко, дрожал от кипящих внутри эмоций.

– Правда?

Себастьян подарил ей одну из своих очаровательных улыбок, но на этот раз не сознательно, а совершенно бесцельно, потому лишь, что почувствовал в сердце ответную привязанность к этой нелепой женщине. И внезапно он понял, что как раз сейчас настало время рассказать ей все о пресловутом рисунке.

– Миссис Окэм… – начал он.

Но в то же мгновение, движимая желанием, которое было настолько сильным, что она даже не заметила его попытки что-то ей сказать, миссис Окэм заговорила сама.

– Вы будете очень возражать, – прошептала она, – если я вас поцелую?

И прежде чем он смог ответить, склонилась и прикоснулась губами к его лбу. Потом, немного отстранившись, она запустила пальцы ему в волосы – и это были для нее волосы Фрэнки. Ее глаза увлажнились от слез. Она еще раз наклонилась и поцеловала его.

И тут с пугающей внезапностью что-то им помешало.

– О, прошу меня извинить…

Миссис Окэм выпрямилась, и они оба посмотрели туда, откуда донесся голос. В открытом дверном проеме стояла Вероника Твейл. Ее темные волосы двумя густыми прядями ниспадали на плечи. На ней был застегнутый на все пуговицы длинный белый халат из сатина, придававший ей сходство с монашенкой.

– Страшно жаль вам мешать, – сказала она, обращаясь к миссис Окэм, – но ваша бабушка…

Она бросила фразу незавершенной и улыбнулась.

– Я снова понадобилась бабуле?

– Ей надо вам еще что-то сообщить по поводу пропавшего рисунка.

– Ах, вот несчастье! – Миссис Окэм глубоко вздохнула. – В таком случае мне, наверное, лучше пойти к ней. Хотите, чтобы я выключила свет? – спросила она у Себастьяна.

Он кивнул. Миссис Окэм щелкнула выключателем, а потом на мгновение приложила ладонь к его щеке и прошептала:

– Доброй ночи.

С этими словами она вышла в коридор, а миссис Твейл закрыла за ними дверь.

Снова оставшись наедине с собой, но теперь в полной темноте, Себастьян стал с недобрыми предчувствиями гадать, что так срочно понадобилось сказать Королеве-матери о пропаже. Разумеется, если бы он успел поделиться своей историей с миссис Окэм, это стало бы сейчас совершенно не важно. Но при том, как обстояли дела… Он помотал головой. При том, как обстояли дела, любые слова или действия дьявола в старушечьем облике могли только все еще более усложнить, сделать ситуацию совершенно для него невыносимой. А между тем возможность, которую он упустил только что, может больше и не представиться, потому что пойти к миссис Окэм самому и хладнокровно все ей рассказать стало бы для него хуже любой пытки. Настолько ужасной, что он в конце концов стал вновь склоняться к мысли: наилучшим шагом с его стороны станет обращение к Вейлю с просьбой вернуть рисунок. И как раз в самый разгар его воображаемой беседы с антикваром он услышал звук вновь открывшейся двери своей спальни. На стену, куда был устремлен его взгляд, легла полоса света, которая постепенно расширилась, а потом стала сужаться и исчезла совсем вместе со щелчком дверной задвижки. Снова воцарилась густая тьма. Себастьян повернулся под покрывалом в сторону, откуда доносился невидимый шелест шелка. Она вернулась, и уж теперь-то он все ей расскажет! Огромное облегчение вновь овладело им.

– Миссис Окэм! – сказал он. – Вы не представляете, как я рад…

Под простынкой рука коснулась его коленки, добралась вверх до самого плеча, а потом резким движением стянула с него покрывало и отбросила в сторону. Снова в темноте зашелестел шелк, и ему в ноздри ударила волна аромата духов – сладкий и знойный запах, в котором смешались цветочные тона и пот, весенняя свежесть и мускус животного.

– О, это вы, – прошептал Себастьян испуганным шепотом.

Но не успел ничего больше сказать, потому что невидимое лицо склонилось над ним, губы прикоснулись сначала к щеке, а потом нашли его губы, а пальцы, лежавшие на плече, опустились ниже и принялись расстегивать пуговицы пижамы.

Неземная невинность и чувственность, постепенно достигавшая накала экстаза, а в промежутках – нежная, но такая утонченно умелая любвеобильность Мэри Эсдейл – так себе это представлял Себастьян, к этому жадно стремился. Но только не к таким рукам, столь прекрасно ориентировавшимся во мраке, не к почти хирургическому исследованию присущего человечеству фундаментального бесстыдства. Как оказался он не готов и к этой всасывающей жадности мягких губ, которые неожиданно уступали место зубам и ногтям. К властному командному шепоту повелительницы и к ее молчаливому, полностью обращенному внутрь себя наслаждению, долгой и сладостной ненасытной агонии, которую нежданно для него самого вызывали его робкие и почти пугливые ласки.