Голубой Марс - Ким Стэнли Робинсон

– В район Валабри. К северу от Юзеса.

Она ответила, что знает, где это.

Когда они прибыли на место, день уже близился к вечеру. Они оказались на поляне между старой узкой дорогой и склоном, занятым оливковой рощей и обдуваемым мистралем. Мишель попросил Сильвию посидеть в машине, а сам выбрался навстречу ветру и пошел вверх по склону между деревьями, наедине со своим прошлым.

Его старый mas[18] стоял в северной части рощи, на краю плато, что возвышалось над оврагом. От него остались лишь кирпичные стены, почти погребенные среди колючих лоз ежевики, что переплетались вокруг.

Глядя сверху на развалины, Мишель обнаружил, что помнит интерьер. По крайней мере, отчасти. Здесь находилась кухня с обеденным столом возле двери, а дальше, если пройти мимо мощной стропильной балки, была гостиная с диванами и низеньким кофейным столиком, откуда вела дверь в спальню. Он прожил здесь два или три года с женщиной по имени Ив. Он не вспоминал об этом месте уже больше сотни лет. Казалось, он обо всем этом забыл, но, видя руины перед собой, он вспоминал моменты из того времени, руины иного толка. Голубую лампу в углу, что сейчас был замазан потрескавшейся штукатуркой. Репродукцию Ван Гога, приклеенную к стене, что теперь превратилась в груду кирпичей, черепицы и листьев. Мощной стропильной балки больше не было, как и ее опор в стенах. Должно быть, кто-то вынес ее, хоть и с трудом верилось, что кто-то не пожалел бы на нее сил – ведь она весила сотни килограммов. Удивительно, на что иногда шли люди. Но леса исчезали – и деревьев, достаточно крупных, чтобы можно было изготовить такую балку, осталось немного. А люди веками жили на этой земле…

В конце концов исчезновение лесов могло перестать быть проблемой. Во время пути Сильвия рассказывала о суровой зиме, дождях, ветрах – этот мистраль дул уже целый месяц. И некоторые говорили, что это никогда не закончится. Глядя на разрушенный домик, Мишель не испытывал жалости. Ему нужен был ветер, чтобы по нему ориентироваться. Удивительно, как была устроена память, – что сохраняла, что позволяла забыть. Он ступил на рухнувшую стену mas, попытался получше вспомнить это место, свою жизнь с Ив. Намеренное усилие, охота за прошлым… Вместо этого в его сознании всплыли эпизоды из той жизни, когда он был с Майей в Одессе, в соседней с ними комнате жил Спенсер. Вероятно, эти две жизни имели много общего и поэтому смешались. Ив была такой же вспыльчивой, как Майя, а в остальном la vie quotidienne[19] была la vie quotidienne, везде и во всем, особенно для конкретного человека, который таскал свои привычки за собой, будто мебель, перевозимую из одного места в другое. Пожалуй, что так.

Изнутри стены домика когда-то были покрыты чистой бежевой штукатуркой и увешаны картинами. Сейчас штукатурка осталась лишь на неровных участках, бесцветных, как наружные стены старинной церкви. Ив крутилась на кухне, точно танцовщица в хорошо знакомом танце, он видел ее со спины, ее длинные ноги были прекрасны. Взглянув на него через плечо, она рассмеялась, ее темно-русые волосы колыхались с каждым движением. Да, он помнил этот момент, что повторялся много раз. Картинка без какого-либо контекста. Он был влюблен. Хоть и заставлял ее иногда злиться. В итоге она ушла от него к кому-то другому, ах да, к учителю из Юзеса. Сколько боли! Он ее помнил, пусть это и ничего не значило для него теперь, он совсем ее не чувствовал. Прошлая жизнь. Эти развалины не могли вернуть ему ту боль. Они едва возвращали даже образы. И это пугало – словно реинкарнация была реальной и он ее пережил, а теперь видел картинки из прошлого, из жизни, от которой его отделяло несколько последовательных смертей. Вот странно было бы, будь эта реинкарнация реальной, позволяй она говорить на неизвестных языках, как Брайди Мерфи[20], чувствовать, как прошлое проносится сквозь сознание, чувствовать свои предыдущие сущности… Что ж, тогда он бы ощущал примерно то же, что ощущал, придя в это место. Но он не переживал тех былых чувств заново, не ощущал ничего, кроме того, что ничего не ощущал…

Он покинул руины и двинулся обратно между старыми оливковыми деревьями.

За рощей, похоже, кто-то ухаживал. Верхние ветки были обрезаны, а земля под ногами была ровной и заросшей короткой сухой бледной травой, пробившейся между тысячами старых серых оливковых косточек. Деревья стояли рядами, но тем не менее смотрелись настолько естественно, словно так и выросли на равном расстоянии друг от друга. Ветер слабо шумел среди качающейся листвы. Стоя посреди рощи, откуда были видны лишь оливковые деревья и небо, он смотрел, как ветер чередовал два цвета, что составляли листву, – зеленый, серый, зеленый, серый…

Он вытянул руку вверх, чтобы схватиться за ветку и рассмотреть листья вблизи. Он вспомнил, что когда разглядывал их с такого расстояния, их стороны не так уж отличались по цвету: ровный умеренный зеленый и бледный цвет хаки. Но на холме было множество этих колышущихся на ветру листьев, отчетливо разных цветов, в лунном свете становящихся белыми и серебряными. А если смотреть на них на солнце, то менялась бы, скорее, текстура – она была бы матовой или блестящей.

Он подошел к дереву, положил руки на ствол. На ощупь – вполне себе кора оливкового дерева с ее шероховатыми, неровными прямоугольничками. Серо-зеленый цвет, почти как на внутренней стороне листьев, только темнее и местами прикрытый другими оттенками зеленого, желтовато-зеленым цветом лишайника или же серо-стальным. Едва ли на Марсе росло хоть одно оливковое дерево, как не было там и Средиземного моря. Нет, он определенно чувствовал, что он на Земле. И будто ему сейчас лет десять. Он несет это тяжелое дитя в себе. Некоторые прямоугольнички на коре шелушились и отпадали. Между ними оставались неглубокие щелочки. Истинным цветом ствола, очищенного от всех лишайников, оказался бледный древесно-бежевый. Но его виднелось так мало, что трудно было сказать наверняка. Деревья были буквально облеплены лишайником – раньше Мишель этого не замечал. Ветки у него над головой были более гладкими, щелочки имели вид телесного цвета линий, лишайник и тот был гладким, напоминая зеленую пыль на ветках.

Корни были крупными и сильными. Стволы утолщались книзу, расширяясь за счет похожего на пальцы выступа с щелями и зазорами, словно шишковатые кулаки, вцепившиеся в землю. И никакому мистралю не по силам вырвать эти корни. Даже марсианский ветер их бы не снес.

Земля была усеяна старыми оливковыми косточками и скукоженными черными оливками, которые еще только превращались в косточки. Он поднял одну, еще с гладкой кожурой и сорвал ее пальцами. Выступил сиреневый сок, и, когда он лизнул его, вкус оказался совсем не похожим на вкус созревших оливок. Они были кислыми. Он откусил кусочек мякоти – по виду та напоминала сливу, – но на вкус она также была кислой и горькой, не как оливки, разве что с маслянистым послевкусием, застрявшим у него в памяти, – как дежавю Майи, – он уже делал это раньше! Детьми они часто так делали, каждый раз надеясь, что ягоды окажутся вкусными и можно будет взять с собой еды на игровую площадку, что стало бы верхом блаженства в их маленькой глуши. Но оливки (более бледного цвета, чем та, что поднял Мишель) упрямо оставались такими же неприятными, как всегда, и их кисло-горький вкус запечатлелся в его сознании, как какой-нибудь человек, которого он знал. Сейчас он казался немного приятным – потому что будил воспоминания. Может, он сам созрел для этого вкуса.