Сесиль Стина - Теодор Фонтане

И он суетливо забегал по комнате, чтобы поставить перед молодым графом сначала шкатулку с сигаретами, потом пепельницу и спички. Наконец он угомонился и сел напротив своего гостя, дружески глядя на него серыми глазами, которые так легкомысленно взирали на мир.

– У меня, – начал гость, – есть к вам одно довольно трудное дело…

– Значит, денежное, – перебил его Папагено, криво усмехнувшись, потому что его финансовое положение было отнюдь не блестящим.

– Нет, не это, дорогой барон. Речь идет скорее о делах сердечных и сословных. Короче говоря, я собираюсь жениться.

– А, charmant. Женитьба. Право, я даже не знаю, дорогой Вальдемар, какую более приятную весть вы могли бы мне сообщить. Я упустил свой шанс и прозябаю в роли закоренелого старого холостяка. Но когда я слышу, что кто-то рискует вступить в брак, меня охватывает острая зависть, и я не слышу ничего, кроме свадебного органа и танцевальной музыки, и не вижу ничего, кроме букетов и белых атласных туфелек. Обожаю атласные туфельки чуть ли не больше, чем воробьев. Из всех печей вынимаются пироги, а по вечерам из парка в иссиня-черное небо взлетают ракеты, а самое интересное, что в трактире я не замечаю ничего, кроме пышных юбок, передников и ажурных чулок.

– Моя свадьба, дорогой барон, если она вообще состоится, пройдет намного скромнее. Я выбирал не между графинями, и с нашей точки зрения, спустился на уровень ниже.

– Но и это имеет свои преимущества. Юная буржуазка?

– Нет, барон. Еще на ступень ниже. Я намерен (при условии, что девушка даст согласие) обручиться со Стиной, сестрой вдовы Питтельков.

Барон вскочил со стула. Но быстро взял себя в руки и снова сел.

– У вас, вероятно, были на то свои причины, – сказал он. – Кроме того, я знаю сотни случаев, уж не говоря о личном опыте, когда бог Амур потакал своим прихотям, допуская разные нелепости и неувязки. Я бы даже сказал, что он вообще любитель исключений. Но что скажет ваш дядя? Ваша семья?

– Вот из-за этого, барон, я и пришел к вам. Просить согласия у моей семьи бесполезно, не стоит и пытаться. Я уважаю общепринятые взгляды. Но можно оказаться в ситуации, когда ты фактически действуешь вопреки тому, что сам считаешь совершенно правильным. Вот я и оказался в такой ситуации. Моя семья никогда не одобрит подобного шага, не захочет и не сможет его одобрить, но она могла бы смириться с ним, простить его. И я хотел бы получить это прощение, ничего больше. Я не жду от семьи добрых слов, но, если уж на то пошло, не хочу слышать и слов обидных. Мне достаточно уверенности в некотором участии, ведь, по большому счету, в нем всегда таится остаток любви. И чтобы добиться этого участия, мне необходим адвокат. Как вы полагаете, будет ли дядя столь великодушен, чтобы стать моим защитником? Он слывет человеком гордым и даже высокомерным, но, с другой стороны, я видел его в ситуациях, прямо противоположных. Вы знаете, господин барон, какие ситуации я имею в виду. А теперь скажите, чего мне ждать от дяди? Если вы полагаете, что произойдет бурная сцена, и я столкнусь с грубостью и, может быть, даже с оскорблениями, то я заведомо откажусь от попытки сделать его своим защитником перед моими родителями.

Барон, не глядя на него, почесывал и подкручивал свою седую, слегка запущенную эспаньолку. Сообразив, наконец, что поневоле придется что-то сказать, он откинулся в своем кресле-качалке и уставился в потолок с тем же видом, с каким только что смотрел в пол.

– Дорогой мой Хальдерн, вы вляпались в историю, и тут я вам не советчик. Кто советует, сам может вляпаться, а я не желаю никаких неприятностей. Но вам угодно знать мое мнение, и я должен его высказать, жертвуя осторожностью. Что ж, мне кажется, вы должны непременно поговорить с вашим дядей.

– Я рад, что вы подтвердили мою точку зрения.

– Вы должны с ним поговорить, на всякий случай, хоть я и знаю, что он господин совершенно непредсказуемый. Он состоит из сплошных противоречий, по крайней мере, такое он производит впечатление. Он тщеславен и битком набит сословными предрассудками, что, на первый взгляд, не сулит вам ничего хорошего. Но вполне возможно, что он расцелует вас в обе щеки и заранее напросится в кумовья. Ей-богу.

Вальдемар усмехнулся, но в его улыбке было больше сомнения, чем согласия.

– Да, Вальдемар. Вы усмехаетесь. И если судить о вашем дяде по его обычному будничному настроению, то могу сказать, усмехаетесь вы не зря. Но, повторюсь, он способен и на прямо противоположное воззрение, и я в клубе слышал от него такие вещи, что у меня кровь стыла в жилах.

– И даже по таким вопросам, как этот?

– Именно. Как раз по таким. То ли до войны, то ли после, лет этак десять тому назад, младший фон Швило обручился с мамзель Дюперре, балериной, но вполне comme il faut[214]. Вероятно, вы припоминаете ее и слышали об этом деле. Так вот, Вальдемар, если я скажу, что репутация этой Дюперре оказалась подмоченной, то, в сущности, не скажу ничего, потому что она промокла с головы до ножек (а ножки были, конечно, самым большим ее достоинством). Весь свет был вне себя от возмущения, и бедного Швило прозвали тогда Смыло и бог весть как еще, и исключили из клуба. Но что сделал ваш дядя? Он демонстративно положил за него белый шар. А когда я на пути домой спросил у него, почему он так поступил, он остановился перед дворцом принца Георга[215], там, где устроен или тогда был устроен деревянный помост, и разразился такой громогласной речью, что личная охрана принца ринулась к ограде дворца, чтобы узнать, что произошло. И о чем же он вещал на всю Беренштрассе? Да о том, что это первый разумный поступок рода фон Швило за пятьсот лет его истории. Дескать, в битве при Креммердамме, так называемой первой битве Гогенцоллернов, один из Швило пал за только что созданное тогда Нюрнбергское маркграфство, что как раз было довольно глупо, а с тех пор история молчит о них, как воды в рот набрала. И это большая удача, иначе ей пришлось бы докладывать о полных идиотах, а в лучшем случае – о сплошных посредственностях или убогих бездарностях, которые из года в год обручались и роднились с местными князьями Ило, такими же дебилами, как Швило. Те только и делали, что умножали количество своих предков (каковых имелось шестнадцать уже во времена Альбрехта Медведя) до тридцати двух, потом до шестидесяти четырех и до ста двадцати восьми, в чем, без сомнения, преуспели уже давным-давно, ко времени вступления на престол Великого курфюрста Фридриха Вильгельма[216]. И в той же огромной пропорции, что и череда предков, возрастала их глупость – единственная исторически доказанная прародительница этого клана. «А теперь слушайте внимательно, Папагено, – заключил он свою пламенную речь, – мы, конечно, до этого не доживем и сможем наблюдать результат с какой-нибудь другой звезды, по мне, так лучше бы всего с Венеры, но говорю вам, эта балерина снова поставит на ноги весь род, и их генеалогическое древо обретет другую репутацию. Оно кажется высохшим и нам, и всему человечеству, но оно потому и засыхает, что нелепым образом зеленеет и цветет лишь для самого себя. До сих пор оно плодило лишь ландратов[217]да инспекторов плотин. А после 1900 года это древо породит юных гениев, полководцев и государственных мужей. И какой-нибудь писака наваляет толстую книгу, где, ссылаясь на эпитафии и крестильные записи, докажет, что эта Дюперре – дочь или внучка адмирала графа Дюперре[218]. Того самого великолепного старика Дюперре, который в 1830 году обстрелял Алжир, взял в плен тунисского дея[219]и был почти так же благороден и знатен, как Монморанси или Лузиньяны[220]. Поверьте, барон, я разбираюсь в генеалогии и могу поручиться, что там, где нет притока свежей крови, весь род можно хоронить. А для освежения есть только два законных средства: внебрачная связь или мезальянс. Я как человек высоконравственный, натурально предпочитаю мезальянс».