Сесиль Стина - Теодор Фонтане

– В какую?

– Не берусь предсказывать, возможно, просто в пропасть скуки, а может быть, и в более страшную. И на следующий же день ты напишешь ей прощальное письмо и отправишься в свое третье путешествие, в Рим. Рим вообще подходит Хальдернам, древний род знает толк в древностях. Но не Америка. Честно говоря, мне не хочется представлять даже Стину в поселке старателей или золотоискателей. Кстати, об Америке. Стине пригодилась бы швейная машинка Зингера[240].

Вальдемар встал.

– С твоей точки зрения, дядя, ты имеешь право говорить в таком тоне, да может, даже в более жестком и суровом. Насколько я понял, ты не имел в виду обидеть меня, спасибо. Но все, что ты сказал, не может меня переубедить. Пусть все остается как есть. Она очаровательное создание, сама правдивость, естественность и доброта, и я испытываю к ней не только привязанность, привязанность – не то слово, я чувствую, что прикован к ней, и жизнь без нее для меня непредставима, не имеет цены. Пусть не Америка, вероятно, и здесь найдется уголок…

– Боже упаси…

– Значит, за океаном. И прошу тебя, если ты ничего больше не можешь для меня сделать, убеди хотя бы моих родителей в Гроссхальдерне не устраивать шумного возмущенного протеста. Хотелось бы, если получится, избежать семейной травли, хотя все отлучения и опалы меня никогда особенно не пугали. Я не ожидаю ни согласия, ни благословения; я отказываюсь от них, просто потому, что вынужден отказаться. Пусть они только скажут, что оказались в безвыходном положении, подчинились судьбе, стечению обстоятельств, неизбежности, уж они сумеют найти подходящее высоконравственное определение. Молодой пастор предоставит им широкий выбор слов. Был бы жив старый Бунтбарт, было бы лучше. Поместье перейдет к моему младшему брату, несмотря на то, что Гроссхальдерн и Кляйнхальдерн наследуются по праву первородства. Я заявлю о своем отречении в суде. Прошу лишь оставить мне обязательную долю из имущества, чтобы иметь возможность осуществить самые необходимые формальности. А теперь я еще раз спрашиваю тебя: ты выступишь моим защитником? Постараешься избавить меня от самых болезненных объяснений? Быть может, в будущем, пусть самом отдаленном, появится возможность примирения.

Старый граф покачал головой.

– Значит, нет. Но и то хорошо, потому что это – нечто определенное. Благодарю, что выслушал меня и избавил от сословных назиданий и, прежде всего, от того французского словечка, которое в таких случаях постоянно упоминается в нашем кругу. А теперь прощай; мы больше не увидимся. Все, что осталось сказать или сделать, скажут и сделают другие.

Старый граф тоже встал и зашагал по ковру взад-вперед. Но вдруг остановился и сокрушенно пробормотал:

– Это я виноват… я.

– Виноват? Ты? Виноват в том, что я счастлив? Нет, дядя, я тебе благодарен, только благодарен.

Он взял шляпу, собираясь уходить, но еще раз остановился, словно задумавшись, следует ли протянуть дяде на прощанье руку.

Старый граф, увидев это, отступил на шаг назад.

Так что племянник лишь вежливо поклонился и направился к двери, выходившей в коридор.

За дверью с пальто в руках стоял Иоганн, который подслушал разговор. Он услужливо подал гостю пальто, но при этом упорно молчал, демонстрируя свое крайнее неодобрение. Он так давно служил у Хальдернов, что осуждал мезальянсы еще строже, чем его хозяин.

Только оставшись снова в одиночестве, граф вполне осознал то, что услышал. Ну да, в первый момент кровь ударила ему в голову, но спокойный тон Вальдемара и, возможно, врожденная тяга к оригинальности и приключениям несколько умерили его негодование. Но теперь, когда Вальдемар удалился, и дискуссия по щекотливому вопросу была закончена, вернулось вытесненное первое впечатление. Возмущение и испуг охватили его с новой силой.

В самом деле, он испугался. Ведь это он был причиной всей этой нелепости, которой никогда бы не случилось, если бы не его дурацкая блажь привезти Вальдемара в дом вдовы Питтельков. Этот faux pas[241]раньше или позже дойдет до ушей старшего брата, владельца майората. И если его обвинят в Гроссхальдерне и Кляйнхальдерне, неважно, вслух или шепотом, как он тогда оправдается? И если даже оправдается перед ним, перед братом, что скажет она, мадам свояченица? Это была самая гордая дама во всей округе, курляндская аристократка, лелеявшая петербургские воспоминания. Для нее, кому с трудом могли противостоять даже Хальдерны, невестка вроде Стины Ребайн просто означала бы смерть и позор. Что с того, что Вальдемар покинет страну и навсегда экспатриируется? Факт «опрощения» одного из Хальдернов останется фактом, а это скандал, blâme[242], всеобщее осмеяние. И последнее было бы самым скверным.

«Нет, так не пойдет, – размышлял граф, шагая взад-вперед по комнате и все более раздражаясь и нервничая. – Я всеми силами помешаю этому. Я виноват, да и еще раз да, и снова, и опять да. И я не свалю с себя ответственности. Но ведь виновата не только моя глупость, там постаралась моя добрая приятельница, моя добрая вдова Питтельков, эта черноволосая ведьма, которая с каждым днем становится своевольнее. При всем ее bon sense[243]она одержима бесом тщеславия. Она не только думает, что может вить из меня веревки, она еще хочет воткнуть свою сестрицу, эту блондинку с унылой физиономией ходячей добродетели прямиком в наше семейство. Но я покажу бабам Питтельков со всеми их наглыми притязаниями, что они рубят дерево не по себе. Неблагодарная тварь. Я ее вытащил из грязи, а она платит за мою доброту такой монетой».

Во время этого монолога он нечаянно взглянул в зеркало. Потом присмотрелся к своему отражению, поправил красный шейный платок и рассмеялся.

– Вот, значит, как выглядит человек чести, спаситель вдовушек и отец сироток. Честь имею…

И он раскланялся сам с собой.

– Все та же старая песня. Стоит сесть в лужу, как начинаешь разыгрывать святую невинность, бранить соучастников, которые обычно виноваты куда меньше тебя, и заставлять других расплачиваться за глупости, которые вполне самостоятельно совершил ты сам. В моем случае эти мерзкие увертки называются аристократическим образом мыслей. И я еще заношусь перед бабами Питтельков, а ведь они, по крайней мере, не рисуются перед всем светом принципом noblesse oblige[244]. Жалкий я человек. Как ни посмотри, стыд и срам. И все же нужно что-то предпринять, если даже моя вина станет в десять раз больше.