Срыв (сборник) - Роман Сенчин

Да, не всё удалось сделать, но многое получилось, многое сохранено, спасено ее, Анны Семеновны, усилиями. Подбирала со свалок старые вещи, одежду, а теперь кое-что из этого – в числе экспонатов, и те, кто лет двадцать назад, молодыми, после смерти стариков выбрасывали рухлядь, теперь, постарев, умиляются: «Бабушкина прялка… дедов башлык… сундук наш, полкомнаты занимал, мешался, а оказывается, красота-то какая…» Анне Семеновне приятны и ценны эти слова – она словно видит их, эти нити живой памяти.

* * *

Встает по-деревенски, рано. Живет одна – муж давно умер, у детей свои дома. Греет воду, замешивает свинье, сыплет курам дробленку. Потом пьет чай, читает. Просматривает почту в компьютере… Интернет – великая вещь. Конечно, по-настоящему ценных материалов там найти почти невозможно, но некоторые ориентиры поисков определить можно. И – общение. Раньше пишешь письмо, бросаешь конверт в ящик и ждешь с месяц, когда придет ответ. А теперь – минута. А по «скайпу» вообще разговаривай, спорь, будто за одним столом находишься. Ты здесь, в Туране, а собеседник за пять тысяч километров… А с другой стороны – меньше стали собираться.

Было когда-то хорошее слово – «сидим». Когда никуда не торопишься, на столе что-нибудь вкусное – пироги, шанежки, пельмени, пахучий горлодер; и бутылочка – не лишнее. В печке дрова пощелкивают, ароматная от еды, одеколона, здорового пота духота. И, даже наговорив какой-нибудь задушевной глупости, потом не стыдно. Наоборот, ощущение радости и облегчения наутро. Хорошо было. «Хорошо посидели».

Перед выходом хоть в магазин, хоть к детям и внукам, хоть на работу или еще куда Анна Семеновна тщательно собирается. Лахудрой ни разу за ворота не выбегала. Знает: каждую встречу с ней большинство туранцев потом обсуждают как значительное событие.

Идет по дощатым тротуарам без торопливости, держа спину. Летом носит обычно широкополую соломенную шляпу, зимой – лисью шапку с длинными ушами-шарфом.

Улицы в Туране прямые, широкие, а дома разные. Есть беленые засыпушки, уродливо облепленные глиной хибары, несколько юрт, но уже не войлочных, а деревянных, с оконцами, советские коттеджи на две семьи и новые коттеджи, кирпичные, богатые; появился недавно местный небоскреб – четырехэтажная благоустройка с балконами.

Но попадаются и настоящие, из толстых, черных от старости бревен избы. Окна со ставнями, на некоторых ставнях еще сохранились стальные пластины и штыри: было время, когда каждый дом на ночь превращался в крепость. Ставни закрывали не просто на крючок, как сейчас, а стягивали пластиной, штыри же просовывали сквозь бревна сруба, закручивали изнутри болтами. Дверь закладывали толстой доской… Много было лихих людей.

Теперь тоже случаются и воровство, и грабежи, убийства, но все же не так. Бережливее, что ли, люди стали друг к другу, уважительнее к чужому хозяйству…

Встречные или обгоняющие приветствуют Анну Семеновну: «Здравствуйте!.. Доброго здоровья!.. Эки, дарга Семённа!..» Она глубоко кивает в ответ, как бы кланяется: «Здравствуйте, здравствуйте». Если попадаются незнакомые и лица их добрые, приглашает в музей. «Приходите. Улица Дружбы, дом сорок четыре. Там вся история Турана нашего».

Главное дерево на улицах – лиственница. Аккуратные ряды. Зимой от лиственниц мало веселья глазу – серые стволы, голые ветки. Лишь кое-где висят кругляши расщеперенных шишек. Но в середине апреля после одной теплой ночи ветки будто кто обрызгивает салатовой краской, и сразу ударяет в грудь тихая радость: весна.

Зеленоватые точечки быстро превращаются в усики, и вот всё дерево оживает… Анна Семеновна помнит ярко, точно было это совсем недавно, как в детстве они с ребятами обрывали с нижних веток кисловатую молодую хвою, совали в рот. Взрослые не ругали, сами жевали иногда. Если что, оправдывались: «Чего, витамины сплошные».

В палисадниках растет в основном черемуха. Ее едят и так, с куста, и заготавливают впрок. Кому не жалко мясорубок – крутят, измельчая косточки, перетирают с сахаром, а потом начиняют пироги, другие – сушат, заваривают зимой, пьют как чай или толкут в муку. Очень вкусные торты с такой мукой – незнающие люди, попробовав, с удивлением спрашивают: «Это какао такое необычное?» «Ну, – кивают шутливо местные, – наше какао – черемухова мука».

Асфальта в Туране мало, улицы грунтовые, укатанные плотно, несколько горбом. Дождевая и талая вода стекает в канавки под тротуаром. Названия улиц незамысловатые: Октябрьская, Комсомольская, Советская, Красных Партизан, Ленина, Молодежная, Спортивная…

Анна Семеновна останавливается на очередном перекрестке передохнуть. Оглядывается. Края города видны во все четыре стороны. На севере и юге – горы, вершины их сливаются с облаками. За горами на севере – Минусинск, на юге – Кызыл. Два больших по здешним меркам города, две в своем роде столицы. Кызыл – тувинская, Минусинск – русская… На востоке – речка Туран, лесочки, холмы, а дальше – тайга, Бий-Хем – Большой Енисей, снова тайга и горы до самого Байкала. На западе – поля, переходящие в солончаковую степь. Там, в степи, соленые озера, курганы. Некоторые курганы изучили недавно археологи, нашли древние захоронения условных скифов. «Условных», потому что неизвестно, что за народ жил здесь шесть тысяч лет назад, на каком языке говорил, куда делся, оставив лишь могилы. Но – жил. И так хоронил своих мертвых, что и через шесть тысяч лет они сохранились. С оружием, бусами, чашами для вина.

Сгинул тот народ, его место занял другой. Потом еще, еще. Воевали, гонялись друг за другом по этому распадку меж горных хребтов, строили жилища, рыли каналы, пахали землю, пасли скот…

Сто тридцать лет назад пришли с севера русские. Отсюда двинулись дальше – на юг, на запад, восток. Построили десятки сел, деревень. Большинство их уже оставлены, но Туран еще держится. Много Анне Семеновне встречается светловолосых голов, славянских лиц. И она, медленно двигаясь по маленькому родному Турану, мысленно повторяет: «Я до́ма… до́ма».

Каждое лето я езжу из Москвы, где живу, к родителям под Минусинск, что на юге Красноярского края. Это больше трех суток поездом по Транссибу, потом еще автобусами… Плацкартные вагоны я предпочитаю купейным, и не из-за их относительной дешевизны (хотя и это имеет значение), а чтобы посмотреть на людей, послушать, что и как они говорят (в моей профессии это важно), что едят, как одеваются. На улице или в кафе они совсем другие, чем в поездах, – поезд, как-никак, дом: кому на сутки, кому на двое-трое-четверо…

Вести задушевные, неспешные беседы, как это умеют пожилые женщины и мужчины, у меня не получается. Да я и не стремлюсь откровенничать и выводить на откровенность других. Чаще всего покупаю билет на верхнюю полку и лежу там – читаю (в поезде читается как нигде) и в то же время прислушиваюсь, кошусь на тех, кто проходит мимо, устраивается на постой в нашем плацкартном отсеке.

Запомнились многие, но странно запомнились – всплывают время от времени по мере надобности. Нужно ввести в повесть или рассказ эпизодическое лицо – и вот оно, из вагона. Со своими словечками, жестами, взглядом.