Собственные записки. 1811-1816 - Николай Муравьев-Карсский

Из Ковны избрал я себе путь через Кёнигсберг, чему причиной было желание мое скорее увидеть немецкую землю, минуя разоренные места Варшавского герцогства, которое было немного чем в лучшем положении Литвы, особливо на наших границах. Кроме того, мне хотелось видеться с двоюродным моим братом Александром Мордвиновым, который служил в 5-й дружине Петербургского ополчения, направившейся к осаде крепости Данцига через Кёнигсберг. Наконец, меня всего более побуждало к избранию этого пути желание видеть служившего в том же ополчении С. Н. Корсакова и что-либо узнать от него о двоюродной сестре его, меньшей дочери адмирала Мордвинова; но Корсакова видеть мне не удалось, а по приезде в армию получил я замечание от князя Волконского за то, что долго в дороге пробыл.

Первый встретившийся мне на пути прусский город был Гумбинен. Поразили меня тщательно обработанные земли, хороший и чистый городок. Дороги были обсажены деревьями, везде заметны порядок, промышленность и благоустройство; обыватели образованные и гостеприимные, особливо к русским, в которых признавали спасителей их отечества. С уважением приняли меня в ратуше, где бургмейстер тотчас подвинул для меня стул, набил мне трубку, подал огромный стакан пива и начал рассказывать прежние свои подвиги, ссылаясь на старого толстого ландрата, коего плешь на голове сияла как светило и который подтверждал слова его протяжным «Ja, ja».[108]Добрым немцам дай только случай потолковать: они все забудут и полюбят внимательного слушателя, особливо, если он хорошо знает немецкий язык. По окончании рассказа о своих подвигах бургмейстер начал читать мне стихи, сочиненные городовым учителем школы. Стихи сии заключали жалобу прусских волов на французов, которые их крепко истребляли. Сочинение было довольно глупое, но вся ратуша хохотала от чистого сердца, и я, глядя на карикатуры предо мной сидевшие, не мог удержаться от смеха. По прочтении стихов и по восстановлении тишины бургмейстер излил свой гнев на французов, которые Пруссию порядочно ограбили.

В самое это время вошел в горницу французский полковник, которого вели в плен. Он жаловался, что ему не дают мясной порции, на что в ответ бургмейстер начал читать ему жалобу волов в стихах. Француз ничего не понимал и только повторял:

– Que, sacre Dieu, viennent-ils me lire, quand j’ai besoin de manger.[109]

Я служил им переводчиком; наконец, француза отправили, сказав ему, что Наполеонова армия всех волов в Гумбинене поела, чем он остался весьма недоволен.

Бургмейстер меня так полюбил, что не хотел ни под каким видом отпустить и упрашивал, чтобы я ночевал в городе.

– Ich werde Ihnen ein Quartier verschaffen mit bester Verpflegung,[110]– говорил он; но я не согласился, и мне подвезли vierspannige Vorspann’s-Fuhr,[111]большую фуру, в которую можно бы 15 человек поместить. Ее навалили полную сеном, на котором я разлегся со своими людьми, фура тронулась шагом и так медленно подвигалась, что, отъехав полторы мили, я должен был остановиться на ночлег в деревне, где нашел тот же порядок, как и в городе: та же ратуша, в коей заседал шульц. Мне отвели квартиру и на другой день также снабдили фурой для дальнейшего следования. Такими удобствами для проезжающих военных обязаны мы были французам, которые, при долговременном своем пребывании в немецкой земле, без зазрения совести делали непомерные требования и обижали жителей, если прихоти их не в точности выполнялись. Французские солдаты, стоя на квартире у порядочных людей, делали то же самое, и добрые немцы, наконец, уверились, что так должно быть; они были счастливы, когда видели со стороны наших офицеров вежливость и благодарность.

Я приехал в Инстербург, где взял квартиру для ночлега, и написал оттуда письма в Россию. В городе собралось много фрейвиллигов, или вольноопределяющихся, все конные. В числе их находились и молодые люди высших сословий, которые определялись рядовыми; они вооружались и одевались на свой собственный счет и составили в армии особый корпус под названием das freiwillige.[112]Во всей Пруссии вооружались, и отряды вольнослужащих были довольно многочисленны. Ратники сии дрались храбро, но многие из них случайно попались к французам в плен в начале последовавшего перемирия, когда не успели еще всем войскам разослать повеления о временном прекращении военных действий. Было также много пеших вольнослужащих, и в числе сих находились мальчишки 14-ти и 15-летние. Они вооружались короткими штуцерами, которые далеко били; самые же егеря стреляли весьма метко и редко выпускали напрасный выстрел. Их сформировали в баталионы, и стрелки сии заменяли старых солдат с большим преимуществом. Те конные вольнослужащие, которых я в Инстербурге видел, были плохие кавалеристы, хотя и одевались в длинные гусарские венгерки. Ими командовал отставной старый гусарский поручик, который некогда служил в отряде славного майора Шиля, в 1808 или 1809 году. Он выводил своих охотников в поле и учил их поодиночке наездничать, что они довольно неловко делали, но показывали большое уважение к своему старому поручику, горели любовью к отечеству и питали непримиримую вражду к французам. Все они с нетерпением ожидали выступления в поход, чтобы сразиться с бывшими их угнетателями.

Из Инстербурга ехал я чрез Татау, любуясь обработанностью местности, и прибыл в Кёнигсберг, где находился в должности военного губернатора с нашей стороны бывший шеф Новороссийского драгунского полка генерал-майор Сиверс. Этот Сиверс был большой хлопотун, но человек бестолковый, грубый и, говорили даже, пьяный. В спорных случаях с обывателями он, в угодность пруссакам, притеснял русских; но ему, кажется, не удалось это, ибо слышно было, что по выезде его в Россию от прусского двора представлен был государю начет, сделанный на Сиверса за время бытности его в Кёнигсберге комендантом. Не знаю, чем это дело кончилось.

Приехав в Кёнигсберг, я пошел в канцелярию Сиверса, чтобы получить квартиру и позволение провести несколько дней в городе, всех между тем спрашивая о двоюродном брате моем Александре Мордвинове, как он неожиданно со мною встретился, чему я очень обрадовался. Он по знакомству своему тотчас доставил мне квартиру на большой улице, недалеко от Armen-Brüder, у madame Коллевино (Collevino), доброй и толстой немки. Муж ее был тоже добрый немец, чем-то торговал, ходил напудренный, с косой, и по утрам прибегал ко мне с известием о новом поражении французской армии, показывая письма, полученные им из разных мест. «Noch eine Pataille!»[113]– были всегда его первые слова. Вести сии завлекали его в политические суждения, причем он не щадил всей Германии[114]в пользу Пруссии, делил царства, и ничего более в ответ от меня не требовал как «Ja!». У него были две хорошенькие взрослые дочери и один сын, недавно определившийся в вольнослужащие егеря.