Жизнь советской девушки. Биороман - Татьяна Москвина

Тогда же я сочинила, осваивая с целью филологических игр новую лексику, несколько "старинных романсов", никаких фрагментов из которых привести не могу в связи с новыми законами. Ну, читайте:

В нашем саду – ах, сх…. все листья,

Отье…… весёлые пташки,

Помнишь как здесь. ровали мы вместе,

Ты улыбался и…дил ромашки…

Такое поют друзьям в весёлую минуту – так было и так, видимо, и будет. Кратковременная легализация матерной лексики (которая привела к тотальной её обесценке) покончена – и впереди небывалое возрождение подлинной мощи великих слов на три и на пять букв!

Вернувшись домой, я исправно таскала Евгению Соломоновичу главу за главой своего диплома, и он одобрительно щурился и фыркал. «Слушай, может, ты гений? Цветаева какая-нибудь?» – шутливо спросил он меня однажды. Я обомлела от радости, поскольку вера в свою гениальность (куда ж без неё?) была в моей душе хронически сопряжена с неверием и сомнением. Я писала много всякого (стихи, прозу), но стеснялась показывать даже школьным друзьям, которые уж всяко не стали бы бить меня ногами.

Что ж, всякое "завтра" превращается во "вчера"! Просиял и отошёл в прошлое и день защиты диплома – с крошечным ребёнком на руках я умудрилась не уйти в академический отпуск и не пропустила год. Всё прошло гладко, я одолжила у мамы на защиту симпатичное платье в лиловую и голубую клетку, а друг Дима Циликин принёс мне фантастический букет из винно-красных роз: их было не меньше семнадцати. Может быть, даже двадцать три. Словом, что-то небывалое в моей жизни.

У него тоже был выпуск, шли спектакли по пьесе Аллы Соколовой "Кто этот Диззи Гиллеспи?", а потом Дима шёл в армию на два года, и это было неизбежно в то время. "Косили" немногие. В армию я писала ему письма, которые дотошный Дима сохранил, – но, в отличие от некоторых других моих писем, эти можно публиковать хоть сегодня, они чисто дружеские. Дима тоже ученик Евгения Соломоновича, выросший умственно и нравственно под его "радиоактивным" излучением: нас таких немного, но слеплены мы твёрдой рукой.

В моём дипломе написано, что специальность моя – "театроведение". Но профессии такой нет. Где и кем работать, это вопрос вопросов – театроведов клепают по десять – пятнадцать штук в год, однако почему-то перепроизводства не чувствуется. Попробуйте найдите – хотя бы грамотного, умеющего писать специалиста по театру кукол. Таким был Евгений Соломонович, но он оставил нас в 1996 году. И что? Ноль умеющих писать и любящих театр кукол. Доходит до абсурда – театр может купаться в призах, складывать в закрома золотую рухлядь (маски и софиты) пачками, и при этом на его спектакли не будет ни одной рецензии! Так, например, живёт превосходный Театр сказки у Московских Ворот под руководством Игнатьева – его Калмановский, кстати, очень любил и отличал…

У меня уже были первые публикации в журнале "Нева" (Калмановский, опять он – всегда хлопотал о молодых), но куда идти трудиться, я понятия не имела, и предложение поступить в аспирантуру оказалось спасительным выходом.

Стипендия, два присутственных дня в неделю – синекура без примеси. Для женщины с ребёнком идеальный вариант. Место нашлось в научно-исследовательском отделе ЛГИТМиКа, на секторе источниковедения, у профессора А. Я. Альтшуллера.

На вступительных экзаменах мы, коренные обитатели Театрального, несколько встревожились: в аспирантуру с нами поступал некто Сергей Шолохов, выпускник вечернего отделения филологического факультета нашего университета, работавший в издательстве "Плакат" и раздобывший где-то загадочное "целевое направление".

Не перебил бы место! Шолохов, шутка ли. Издательство "Плакат" – оно портреты членов Политбюро печатает…

– Это ты Шолохов? – спросила я изящного юношу в чёрном плаще, с небольшими усиками и лукавой улыбкой.

– Я Шолохов, – отвечал он любезно.

– Ну, и какой же ты Шолохов? – засмеялась я, разглядев его повнимательней. – Типичный бакалавр из Саламанки. Вот такие шлялись по дорогам Испании во времена Сервантеса и морочили население…

Тревога оказалась напрасной, ничьего места Шолохов не перебил, его поджидало собственное место "по целевому направлению" – в том же секторе источниковедения у Альтшуллера. Он занимался Пушкиным, тема – "Маленькие трагедии" А. С. Пушкина в контексте русской художественной культуры ХХ века". На фоне "образа В. И. Ленина в театре 60–70-х годов" и "героического в советском искусстве" (темы диссертаций того времени) это выглядело привлекательно.

Итак, состоялось моё знакомство с абсолютно и законченно несоветским человеком, который через шесть лет станет моим мужем. Могу поклясться: в момент знакомства я не почувствовала никакого шелеста крыл и песни судьбы. Молодой человек показался мне очень юным, гораздо моложе своих двадцати четырех лет, вежливым, с хитринкой и крайне симпатичным. Ничего более.

Ясдала экзамены в аспирантуру, но зачисление шло не сразу, через несколько месяцев. С декабря я уже должна была получать солидную аспирантскую стипендию – сто рублей. Между экзаменами и зачислением пролегали три с небольшим месяца.

И тут семья повела себя несколько загадочно. Я до сих пор дивлюсь – зачем мама с отчимом мне это устроили? Они неплохо зарабатывали и могли разрешить мне, в столь напряжённый для меня год, всего лишь три месяца посидеть с годовалым ребёнком дома. Но началось что-то из драматургии Петрушевской – таинственное воспаление озлобленной психики.

Нет! Дармоедов мы потерпеть не можем! Иди работать!

Куда я пойду работать, мама? Куда? На три месяца кто меня возьмёт?

А меня не волнует! Отдавай ребёнка в ясли и отправляйся работать.

И в моей трудовой книжке образуется потрясающая надпись. После окончания Театрального института и благодарности от ректора за победу на Всесоюзной олимпиаде по истории искусств 1981 года, перед записью о зачислении в аспирантуру – "уборщица в Военно-морском музее".

Два месяца ранним утром я мыла унитазы и мела лестницы прославленного музея (здание Биржи, архитектор Тома де Томон). Потом шла в библиотеку, потом забирала ребёнка из яслей…

Можно, конечно, предположить, что семья в этом случае явилась орудием судьбы, желавшей меня несколько унизить, чтоб потом, через унижение, возвысить ("всё, что унижено, будет возвышено…"). Вероятно, это было у них инстинктивно – но, надо заметить, выглядело обидно. К чему всё это мещанское дерьмо – "дармоедка", "сидеть на шее"? Я сделала максимум возможного в моём положении, с ребёнком на руках написала диплом, сдала экзамены в аспирантуру, никаких расслабляющих очагов досуга, кроме поездки в Венгрию, в моей тогдашней жизни не было.

Боюсь, моя сверхнапряжённая фигура, постоянно размышляющая, что делать и как поступить наилучшим образом, не вызывала у мамы и отчима сочувствия. Они меня, наверное, любили, но я их раздражала.

Я потом не раз сталкивалась с этой проблемой – когда "хорошее поведение", жизненные успехи, полученные путём труда и упорства, не привлекают, не радуют близких. Напротив, в них растёт недовольство, жажда личного самоутверждения – мы тоже то-то и то-то… Но ведь у меня и в мыслях нет самоутверждаться в их глазах и тем самым как бы укорять – я просто-напросто маниакально сосредоточена на своём деле и хочу его сделать как можно лучше, потому что я так создана, так задумана, я не могу иначе, я никого не собираюсь "упрекать" своими "успехами", нету в голове, ну ни в каких её разделах.